Записки Видока

Во все времена существовали натуры, одаренные больше других, с большей энергией и большими задатками; эти люди, в зависимости от того, в какую сферу их заносит судьба, становятся героями или злодеями. Но и в том и в другом случае они оставляют за собой глубокий след.

К числу таких исключительных личностей принадлежит и герой нашей истории; легенда французского народа, человек, наделенный недюжинной физической силой, храбростью и тонким, изощренным

Правда, известностью своей он отчасти обязан тому, что в рядах злоумышленников вел борьбу с обществом. Его необыкновенные приключения, смелые предприятия, хитрости и многочисленные побеги могли бы послужить материалом не для одного романа. Но если бы дело ограничилось только этим, то известность его не превзошла бы известности других злодеев, имена которых заклеймены позором. Видок несравненно выше этих героев уголовного суда, чья блистательная эпопея заканчивалась на виселице, хотя бы потому, что он захотел вернуть себе доброе имя. Восстав против бывших сообщников, он посвятил свои исключительные способности, драгоценный опыт и неустрашимую энергию службе на благо общества.

Какого бы мнения вы ни были о Видоке, который, впрочем, никогда и не метил в святые, нельзя отрицать, что как начальник охранной полиции он оказал неоценимую услугу горожанам, очистив Париж более чем от двадцати тысяч злодеев всевозможных категорий. Для достижения такого результата ему в течение двадцати лет приходилось ежедневно разрабатывать комбинации, подобно самому утонченному дипломату, постоянно подвергать свою жизнь опасностям во сто раз ужаснее тех, что встречаются на поле боя, притом делать все это хладнокровно, без энтузиазма сражающихся, без всякой надежды на ореол победителя.

Понятно, что жизнь столь знаменитого человека, как Видок, рассказанная им самим, не могла не стать приманкой, на которую набросилась толпа, жадная до острых ощущений. И действительно, записки Видока, изданные им в 1828 году, после его отставки, разошлись, как горячие пирожки. Это было первое сочинение, поразительным образом раскрывшее изнанку цивилизации: мрачную тюремную жизнь и устройство острогов.

Переиздание «Записок Видока», малоизвестных новому поколению, кажется нам своевременным. Мы надеемся, что эта правдивая драма с многочисленными сценами и неожиданными поворотами будет принята публикой благосклонно.

Я родился в Аррасе, близ Лилля. Так как вследствие моих постоянных переодеваний, изменений черт лица и необыкновенной способности гримироваться возраст мой определить довольно трудно, то не лишним будет сказать, что произошло это 23 июля 1775 года в доме, находящемся по соседству с тем, в котором шестнадцатью годами ранее родился Робеспьер. Была мрачная ночь: дождь лил как из ведра, гремел гром, и одна родственница, исполнявшая обязанности акушерки и вместе с тем гадалки, заключила из этого, что судьба моя будет весьма бурной.

Как бы то ни было, надо думать, что не ради меня одного разбушевалась природа, и я далек от мысли, чтобы там, свыше, хоть сколько-нибудь заботились о моем появлении на свет. Я был наделен могучим телосложением — материала не пожалели, так что при рождении мне можно было дать года два. Уже тогда во мне прорисовывались задатки тех атлетических форм, того колоссального роста, которые впоследствии наводили ужас на самых неустрашимых злодеев. С ранних лет я развивал мускулы, усердно потчуя тумаками своих товарищей, родители которых, без сомнения, жаловались моим. В восемь лет я стал ужасом всех дворовых собак, кошек и ночным кошмаром соседских ребятишек, в тринадцать довольно хорошо владел рапирой. Отец, заметив, что я хожу к гарнизонным солдатам, встревожился таким прогрессом и объявил мне, чтобы я готовился к первому причастию. Две благочестивые особы взялись подготовить меня к этой торжественной церемонии. Бог весть какую пользу я извлек из их уроков. В то же время я начал обучаться ремеслу булочника: это была профессия отца, который видел меня своим преемником, хотя имел сына и старше.

Обязанность моя заключалась главным образом в том, чтобы разносить хлеб по городу. Это давало мне возможность часто забегать в фехтовальный зал. Родители знали, но смотрели на это сквозь пальцы, как и на многие другие шалости, потому что кухарки уж очень восхваляли мою любезность и аккуратность. Такое снисхождение продолжалось до тех пор, пока они не заметили пропажу денег из своей казны, которая никогда не запиралась. Брата, участвовавшего вместе со мной в ее расхищении, поймали на месте преступления и отправили к булочнику в Лилль. На другой день после этого распоряжения, причины которого мне не объяснили, я, по обыкновению, вознамерился запустить руку в благодатный ящик, но тут вдруг обнаружил, что он заперт. В то же время отец объявил мне, чтобы я побыстрее разносил хлеб и возвращался к строго определенному часу.

Итак, с тех пор я лишился и денег, и свободы. Сожалея об этом двойном несчастье, я поспешил поделиться им с одним своим приятелем по имени Пуаян, который был старше меня. Так как в конторке имелось отверстие для опускания денег, то он посоветовал мне просунуть туда воронье перо, намазанное клеем. Но, воспользовавшись этим средством, я мог достать лишь мелкую монету, и я решил подделать ключ. Приятель порекомендовал мне для этой цели сына городового. Я снова стал расхищать отцовские доходы, и мы с Пуаяном вдвоем наслаждались плодами этих краж в одной из таверн. Там собиралось изрядное число негодяев и несколько несчастных молодых людей, которые ради набитого кармана прибегали к таким же средствам, что и я. Таково было почтенное общество, в котором я проводил свой досуг до тех пор, пока отец не поймал меня так же, как и брата, — с поличным. Он отобрал у меня ключ, задал мне приличную трепку и принял такие меры предосторожности, что с тех пор нечего было и думать о краже его денег.

Спать после этого я не мог — видно, злой дух не давал мне заснуть. Как бы то ни было, я встал с твердым намерением поживиться фамильным серебром. В тот же день за обедом я стащил десять приборов и столько же кофейных ложек. Двадцать минут спустя все было заложено, а через два дня из вырученных ста пятидесяти франков не осталось ничего.

Вот уже трое суток я не показывался в родительском доме, как меня однажды вечером остановили двое городовых и отвели в Боде — дом, куда заключали сумасшедших, подсудимых и мошенников. Десять дней меня продержали в этой тюрьме, даже не объяснив причин ареста; наконец, тюремный сторож сказал, что меня посадили в тюрьму по требованию отца. Я несколько успокоился: стало быть, это родительское воспитание и можно было надеяться на то, что со мной не поступят строго. На следующий день меня навестила мать, и я получил от нее прощение; через четыре дня меня освободили, и я принялся за прежнюю работу с твердым намерением вести себя безукоризненно. Как наивно!

Вскоре я вновь вернулся к старым привычкам, за исключением расточительности: отец, ранее такой беспечный, стал столь бдительным, что сгодился бы в начальники городской стражи. Этот пристальный надзор приводил меня в отчаяние. Наконец, один из товарищей по таверне сжалился надо мной; это был все тот же Пуаян. «Нужно быть очень глупым, чтобы постоянно сидеть на привязи! — воскликнул он. — Да и как можно в твоем возрасте не иметь гроша за душой! Будь я на твоем месте, я бы уже давно разжился деньгами». — «Как именно?» — поинтересовался я. «Твои отец с матерью очень богаты. Тысячей талеров больше, тысячей талеров меньше — они и не заметят. Старые скряги, поделом им!» — «По-твоему, надо хапнуть все разом, раз нельзя по мелочи?» — «Именно так, а потом дать деру, чтобы ни слуху ни духу». — «Да, но ты забываешь о городском патруле». — «Что тебе патруль! Разве ты им не сын? К тому же мать тебя очень любит».