Записки. 1917–1955
Шрифт:
Утро 27-го началось как обычно. Около 10.30 жена с младшей девочкой пошли погулять в Летний Сад, а минут через десять вышел и я, чтобы идти в Красный Крест. Уже около нашего дома я заметил какое-то волнение, а пройдя немного дальше, услышал разговор про солдатский бунт и про стрельбу на Литейном и на Сергиевской. Вместо того, чтобы идти в Кр. Крест, я поспешил тогда за моими в Летний Сад. По дороге на Набережной было пустынно, не было почти никого и в Летнем Саду. Около Прачечного моста встретил я полуроту, кажется Л.-Гв. Гренадерского полка, идущую в порядке, но без офицеров. Все время где-то в районе Литейного слышались отдельные выстрелы. Найдя моих, я их повел домой, причем уже настроение встречных было более тревожное, ворота и подъезды на Набережной были заперты, и все говорили про стрельбу на Сергиевской и Гагаринской, почему, подойдя к последней, я оставил жену в подворотне и сам пошел вперед. Хотя все перебегали через нас согнувшись, однако, оказалось, что стрельбы никакой нет,
Уже около нашего дома встретили мы автомобиль, в котором везли убитого солдата, если не ошибаюсь литовца. Вернувшись домой, мы стали разузнавать о происшествиях по телефону, и выяснили, что движение началось на Кирочной, что расположенные там полки ушли куда-то в строю, хотя и не в особом порядке и что и там довольно сильная стрельба. Узнали мы вскоре и про столкновение на Литейном мосту, в сущности, единственный кровавый инцидент за весь день, да и то оказавшийся далеко не кровопролитным. После часа мимо нас по направлению от Литейного стали проходить какие-то странные личности с мешочками и котомками и которые шли, как бы стыдясь окружающих и стараясь укрыться от их взглядов. Оказалось, что это идут арестанты, освобожденные из разгромленного только что дома предварительного заключения. Вскоре после этого я попытался пройти в Думу.
У перекрестка с Литейным я нашел полный хаос. Середина улицы была свободна, ибо туда мало кто совался, боясь быть убитым. Стрельбы, впрочем, в этот момент не было, лишь изредка раздавались выстрелы где-то вдали. Около моста стояли пулеметы и, кажется, орудие. На тротуарах и на Шпалерной стояло и болталось много народа, уже все с красными ленточками и в большинстве вооруженные самым разнообразным оружием. Тут были и солдаты, и рабочие, и подростки. Последние внушали во мне панический страх, ибо при неумении их обращаться с винтовками они постоянно держали их наперевес и изучали их механизм, двигая затвором. Было много людей, вооруженных холодным оружием, шашками и кинжалами, взятыми очевидно из разграбленного на Шпалерной магазина кавказских вещей. Вид мальчишек с шашкой на боку, часто для них великой, был подчас прямо комичен. Многие из встреченных мною здесь навесили на себя по две пулеметных ленты и напоминали в этом виде фотографии кавказских разбойников. Никакого управления, никакой руководящей этой толпой власти заметно не было. На Шпалерной, против Окружного Суда, прогуливался молодой человек в военной форме с шашкой, но без погон, типа юных прапорщиков, но никаких распоряжений он не отдавал.
Перейдя через Литейный, я прошел мимо Окружного Суда, еще целого, и дома предварительного заключения с разбитыми воротами и парадными дверями, как вдруг за мной раздался выстрел, затем другой, третий, и затем поднялся беглый огонь. Обернувшись назад, я увидел всю толпу, только что стоявшую у Литейного, в диком ужасе несущуюся ко мне. Повернув, наоборот, назад в подъезд дома предварительного заключения, я увидел разломанную мебель и разорванные бумаги. Следом за мной вбежал в подъезд унтер-офицер Литовского или Волынского полка с винтовкой, который, стоя уже в дверях, стал звать бегущих мимо него солдат: «Товарищи сюда, надо дать им отпор». Однако никто не остановился и не отозвался на его призыв. Тогда, со злобой ударив о пол прикладом, он обратился ко мне: «Эх, организации у нас нет». На мой вопрос, что происходит, он сообщил мне, что по Литейному приближаются семеновцы, после чего сразу же куда-то скрылся. В этот момент стрельбы около нас уже не было, никаких семеновцев нигде не оказалось, однако пройти в Думу мне все-таки не удалось, ибо меня задержали около Потемкинской, и пришлось вернуться домой.
Когда я проходил мимо Окружного Суда, то из одного из окон бельэтажа выходила струйка дыма – видимо, начинался пожар. Однако пожарных пока не было, да при настроении толпы как-то даже не приходила в голову мысль о возможности тушить пожары. Действительно, когда вскоре потом пожарные приехали, то им не дали работать. Часа через два в нашем квартале возник переполох: прибежали с известием, что огонь от Окружного Суда потянуло в нашу сторону и что угрожает опасность взрыва, расположенного по другую сторону Литейного Орудийного завода. Так как я знал, что взрывчатых веществ на этом заводе не должно быть, то эти страхи оставили нас спокойными, но отсутствие всякой пожарной охраны делало положение действительно как будто опасным. Однако достаточно было пройтись до Литейного, чтобы убедиться, что все страхи были напрасны: ветра не было, и пламя поднималось почти прямо. Наконец, уже только около 5 часов удалось мне пробраться в Думу. До Потемкинской было довольно свободно, далее было много народа, а около самой Думы была местами давка. Около Думы стрельбы не было, дальше же от нее раздавались выстрелы, большею частью это забавлялись подростки, стрелявшие в воздух.
Войдя уже на подъезд Думы, я встретил выходящего из нее Гучкова, сказавшего мне, что в ней уже делать нечего, что все уже разошлись, наметив для ведения всех дел особый Временный Комитет, в который вошло от каждой фракции по одному представителю. Однако тут же выяснилось, что Чхеидзе, избранный как представитель социал-демократов, от участия в Комитете отказался, ибо его фракция вошла в состав Совета рабочих депутатов. Созданию Временного Комитета предшествовало краткое заседание наличных членов Думы, в котором был поставлен вопрос, надлежит ли Думе принимать в свои руки власть, которую упустило правительство. Вопрос был срочный, ибо к Думе уже подходил Волынский полк, первый восставший, и надо было дать ему ответ. Все собравшиеся, за исключением одного (не помню точно, кого именно), высказались за принятие власти, хотя бы в форме Временного Комитета, отнюдь не враждебного прежней власти.
Теперь можно сказать, что это был решающий момент, ибо через это решение местный военный бунт был возглавлен Думой, легально существующим верховным учреждением, прикрывшим его своим авторитетом и делавшим его движением, оказавшимся почти сразу более сильным, чем сама Дума. Мне не раз приходилось слышать в эмиграции горькие слова осуждения за это по адресу Думы, но, тем не менее, я не сомневаясь, что и при любом ином составе решение ее не могло быть иным. По крайней мере, лично я, если бы попал в это заседание, вероятно тоже голосовал бы за создание Временного Комитета. Нельзя забывать, что, с одной стороны, пред членами думы рисовалась картина полной анархии в руководящем центре государства, остающемся во время войны без правительства, с другой же стороны – была надежда на возможность захватить власть в свои руки, направить движение и ввести его понемногу в пределы прежнего строя. Впрочем, веру в возможность осуществить это я не видел уже в первые дни у большинства членов Думы (кроме лишь нескольких прогрессистов), продолжавших и теперь обретаться вне времени и пространства.
Что происходило в Петрограде, в сущности, в подробностях никто не знал еще. Рассказали мне, что только что был привезен в Думу арестованный солдатами Щегловитов, очень резко напавший за этот арест на Родзянко. Говорили, что вел. князь Кирилл Владимирович, только что сообщил, как командир Гвардейского экипажа, что экипаж подчиняется Думе, ходил, наконец, слух, что арестован и весь состав правительства. Про последнее в эти дни ничего, впрочем, кроме анекдотов, слышать не приходилось, ибо деятельности своей оно ни в чем не проявило. Проявило оно зато полную неосведомленность и столь же полную растерянность. Еще утром 27-го февраля, в заседании Совета Министров, Беляев не знал ничего о том, что уже накануне днем взбунтовалась одна из рот Павловского полка, однако была обезоружена и отведена в Петропавловскую крепость.
Военный бунт 27-го явился для правительства полной неожиданностью: оно готовилось к рабочим демонстрациям и беспорядкам, но выступления войск не предусмотрело. Вообще, Министерство внутренних дел было осведомлено об общем недовольстве и готовилось бороться с ним, знало оно и о возможности возмущения в Петрограде, и принимало необходимые, по его мнению, меры против него, но эти меры были неудачно задуманы и еще более неудачно осуществлены. В числе этих мер особенно много говорили про расстановку пулеметов на чердаках домов: их насчитывали сотнями. Конечно, этого количества было бы вполне достаточно для подавления беспорядков, но не было учтено то, что обученные механизму стрельбу из пулеметов городовые, не сумеют обращаться с ними при стрельбе сверху вниз, а затем и того, что разобщенные друг от друга и от начальства эти городовые не будут знать, что и когда им делать. В результате, они вовсе не стреляли, а некоторые были найдены и убиты толпой. Несколько человек из них, кажется, шесть, были на третий день революции расстреляны около Думы, в Водопроводном переулке. О них следует сказать обо всех, что они, и пожалуй, только они исполнили свой долг, как они его понимали, до конца. Сверх же установки пулеметов на чердаках, кажется, не было сделано ничего для предупреждения беспорядков. (Уже значительно позднее того, что это было написано, прочитал я в показаниях генерала Бурмана, данных комиссии по расследованию преступлений прежнего правительства, что эти пулеметы на чердаках имели своей задачей оборону Петрограда от налетов немецких авионов. Это, однако, не объясняет, почему эти пулеметы охраняли на чердаках не артиллеристы, а полицейские).
Поговорив еще перед Думой о событиях, я пошел обратно. Недалеко от Думы, на Шпалерной, увидел я автомобиль, приветствуемый криками «ура». Оказывается, это везли из Крестов члена 2-й Думы эсэра Пьяных, отбывавшего там наказание каторгой за организацию аграрных беспорядков. Говорили, что перед тем провезли Бурцева с такими же овациями. Ближе к Окружному Суду опять раздалась стрельба, и какой-то молодой человек, шедший с барышней, очень быстро посоветовал мне избрать другой путь оттуда. Я, однако, не послушался, и оказался прав – опять стреляли на воздух подростки, у некоторых из которых солдаты отбирали ружья. Окружной Суд горел вовсю, уже кое-где провалились потолки во всех этажах. Шпалерная была здесь покрыта бумагой, против дома предварительного заключения была разгромлена редакция «Петроградских ведомостей» и Отечественная типография Полубояриновой, известной деятельницы крайнего правого лагеря, и всякая макулатура оттуда была разбросана на улице. Попадались здесь и бумаги, и дела Окружного суда, и дома предварительного заключения.