Записные книжки
Шрифт:
Тёмные листья светились, и луна забралась совсем высоко; она двигалась на запад и заливала светом комнату. До рассвета было ещё много часов, не было ни звука; даже деревенские собаки с их резким тявканьем успокоились. При пробуждении оно было здесь, с ясностью, с чёткостью; иное было здесь, и необходимо было проснуться, не спать; имело место намерение осознавать происходящее, в полном сознании воспринимать то, что имеет место. Во сне это могло быть сновидением, намёком бессознательного, трюком мозга, но при полном бодрствовании это необыкновенное, это непостижимое иное было осязаемой реальностью, фактом, а не иллюзией или сном. Оно обладало качеством, если можно применить к нему такое слово, невесомости и непонятной силы. Опять же, эти слова имеют некоторое значение, определённое и передаваемое, но они теряют всякий смысл, когда приходится выражать ими это иное; слова — это символы, а никакой символ не может передать реальность. Оно было здесь с такой неуязвимой силой, что разрушить его ничто не могло, ибо оно было неприступно. Вы можете приблизиться к чему-либо, с чем вы знакомы, вы должны иметь один и тот же язык, чтобы общаться, какого-то рода мыслительный процесс, выраженный в словах или невыраженный; но помимо всего должно быть и взаимное узнавание. Ничего этого не было.
25 октября
Здесь есть сорная трава с длинными стеблями, трава определённого вида, растущая в садах диким образом; её пушистые цветы жжёного золота вспыхивают на ветру, и она раскачивается, почти переламываясь, но никогда не ломается, разве что при сильном ветре. Здесь есть место скопления этой травки бежево-золотого цвета, и когда дует ветер, он заставляет её танцевать; у каждого стебля есть свой ритм, свой блеск, и они похожи на волну, когда движутся все вместе; цвет у них тогда в вечернем свете — неописуемый; это цвет солнечного заката, земли, золотых холмов и облаков. Цветы рядом с ними казались слишком определёнными, слишком грубыми, требующими, чтобы вы на них смотрели. В этих растениях есть странная изысканность, у них слабый запах пшеницы и древних времён, они очень крепкие, стойкие, чистые, полные изобилия жизни. Вечернее облако проплывало мимо, полное света, пока солнце садилось за тёмным холмом. Дождь одарил землю восхитительным запахом, воздух был приятно прохладным. Дожди приближались, и у земли была надежда.
Это случилось внезапно, при возвращении в комнату; иное появилось с ласковой приветливостью, такое неожиданное. И вошёл-то только для того, чтобы сразу выйти; мы разговаривали о разных вещах, ничего особо серьёзного. Было потрясением и неожиданностью найти в комнате это приветливое иное; оно ждало здесь, так явно приглашая, что извинения казались излишними. Несколько раз, в Коммон (Уимблдон Коммон. Он вспоминает Лондон, где останавливался в мае в Уимблдоне), далеко отсюда, под деревьями, на тропе, которой пользовались столь многие, оно ожидало прямо на повороте тропы; с удивлением стоял там около этих деревьев, полностью открытый, уязвимый, безмолвный, без движения. Это не было фантазией, самообманом; и другой, который при этом присутствовал, тоже его чувствовал; в нескольких случаях оно было там со всеобъемлющей приветливостью любви, и это было совершенно невероятно; каждый раз в нём было новое качество, новая красота, новая строгость. Таким же оно было и в этой комнате, чем-то совершенно новым и совершенно неожиданным. И оно было красотой, которая сделала весь ум безмолвным, а тело неподвижным; оно сделало ум, мозг, тело интенсивно бдительными и восприимчивыми; оно заставило тело трепетать, и через несколько минут это приветливое иное ушло так же быстро, как и появилось. Никакая мысль, никакая причудливая эмоция не смогли бы вызвать такое событие; мысль мелка, что бы она ни делала, а чувство так хрупко и обманчиво; ни мысль, ни чувство даже при неимоверных усилиях не могли бы быть творцами этих событий. События эти непомерно огромны, слишком беспредельны по своей силе и своей чистоте для мысли и чувства, у них нет корней, а у мысли и чувства корни есть. Их не призвать, не удержать; мысль и чувство могут разыгрывать любые хитроумные и причудливые трюки, но они не могут сочинить или вместить в себя это иное. Оно само по себе, и ничто не может коснуться его.
Восприимчивость, чуткая чувствительность совершенно отлична от утончённости; чувствительность — интегральное состояние, утончённость — всегда частична. Частичной чувствительности не существует — либо она есть состояние всего человеческого существа, целого сознания, либо её вовсе нет. Её не накопить мало-помалу, её невозможно культивировать, она не результат опыта и мысли, не состояние эмоциональности. Она обладает качеством чёткости и точности — никаких намёков на романтизм или фантазию. Только чутко восприимчивый, чувствительный может смотреть в лицо факту, не прячась во всякого рода умозаключения, мнения или оценки. Только чувствительный может быть одинок, и это одиночество разрушительно. Эта чувствительность лишена всякого удовольствия, и поэтому обладает строгостью — не желания и воли, а видения и понимания. В утончённости есть удовольствие, оно связано с образованием, культурой и окружением. Путь утончённости бесконечен; она —результат выбора, конфликта, боли, и при этом всегда есть выбирающий, тот, кто совершенствует утончённость, цензор. И потому всегда есть конфликт, противоречие и боль. Утончённость ведёт к изоляции, к замкнутой на себя отстранённости, к отделению, которое порождается интеллектом и знанием. Утончённость — это эгоцентрическая активность, пусть она даже является просвещённой в эстетическом или в моральном отношении. Есть огромное удовлетворение в процессе совершенствования утончённости, но нет радости глубины; процесс этот поверхностен и мелочен, он не имеет значительного, серьёзного смысла. Чувствительность и утончённость — две разные вещи; одна ведёт к смерти в изоляции, другая — к жизни, которой нет конца.
26 октября
Здесь растёт дерево, как раз напротив веранды, с большими листьями и с множеством крупных красных цветов; они эффектно выглядят, а зелёный цвет листвы после недавних дожде и ярок и выразителен. Цветы оранжево-красные, и на фоне зелени и скалистого холма они, казалось, вобрали в себя всю землю и покрыли всё пространство раннего утра. Это было красивое утро, облачное, и с тем светом, который делал любой цвет чистым и сильным. Ни один лист не шевелился, все они ждали, надеясь на новый дождь; солнце будет жаркое, и земле нужно гораздо больше дождя. Речные русла безмолвствовали уже немало лет, в них росли кусты, и вода была нужна повсюду; вода в колодцах стояла низко, и жителям деревень придётся страдать, если воды не прибудет.
И там, где дорога идёт вниз и через мост над сухим речным руслом из красного песка, холмы на западе были тёмными, тяжело нависающими; и в вечернем свете сочная зелень рисовых полей выглядела невероятно красивой. Посреди полей высились тёмно-зелёные деревья, холмы на севере были фиолетовыми; долина лежала открытой небесам. Тем вечером в этой долине присутствовали все цвета, и знакомые, и невиданные; каждый из них о чём-то говорил, на что-то намекал, скрыто и явно, и каждый лист или стебелёк риса взрывался блаженством цвета. Цвет был богом, вовсе не мягким и кротким. Облака собирались, чёрные и тяжёлые, особенно над холмами, и видны были зарницы, беззвучные отблески молний далеко над холмами. Уже падали редкие капли; среди холмов шёл дождь, и скоро он будет здесь. Благословение для жаждущей земли.
После лёгкого обеда мы все разговаривали о делах, связанных со школой, — как необходимо то или это, как трудно найти хороших учителей, как нужны дожди и так далее. Разговор продолжался, и тут внезапно, неожиданно, появилось иное; это иное пришло с такой необъятностью, с такой сокрушительной силой, что человек стал сразу абсолютно спокоен; глаза видели его, тело ощущало его, и мозг был бдителен, без всякой мысли. Беседа не была слишком серьёзной, и в этой случайной, повседневной обстановке происходило нечто потрясающее. С ним отправился в постель, и в течение ночи шёпот его продолжался. Нет никакого переживания его; оно просто здесь, с неистовством и благословением. Чтобы переживать, должен быть переживающий, когда же его нет, это уже совсем другой феномен. Нет ни его принятия, ни его отвержения; оно просто здесь, как факт. Этот факт ник чему не имел отношения, ни к прошлому, ни к будущему, — и мысль не могла установить никакого контакта или общения с ним. Иное не имело ценности в смысле пользы или выгоды, из него нельзя было ничего извлечь. Но иное было здесь — и в силу самого его существования здесь были любовь и красота и беспредельность. Без него ничего нет. Без дождя земля погибла бы.
Время — иллюзия. Есть завтра и было множество вчера; это время — не иллюзия. Мысль, которая использует время как средство для того, чтобы осуществить внутреннюю перемену, психологическую перемену, являет собой стремление к не-перемене, ведь такое изменение есть всего лишь модифицированное продолжение того, что было; такая мысль медлит, откладывает и ищет убежища в иллюзии постепенности, в идеалах, во времени. Изменение со временем невозможно. Само отрицание времени уже есть перемена; перемена происходит, когда всё, что вызвано к жизни временем, привычка, традиция, реформа, идеалы — всё это отвергнуто. Отвергайте время, и произойдёт перемена — полная перемена, а не изменение шаблонов и стереотипов или замена одного стереотипа другим. Но обретение знания и изучение техники требуют времени, которое нельзя и не нужно отрицать, — это необходимо для нашего существования. Время, чтобы дойти отсюда туда, — это не иллюзия, но всякая другая форма времени есть иллюзия. В такой перемене присутствует внимание, и из этого внимания выходит действие совершенно другого рода. Такое действие не становится привычкой, повторением ощущения, переживания и знания, которое притупляет мозг, делает его невосприимчивым к перемене. Поэтому добродетель — это не более хорошая привычка, не более хорошее поведение; у добродетели нет шаблона, ограничений, на ней нет печати респектабельности; она — не идеал, которому следуют и который сформирован временем. Добродетель поэтому — опасность, а не послушное орудие общества. Любовь поэтому — разрушение, революция, не экономическая или социальная, а всего сознания.
27 октября
Некоторые из нас пели, разучивая новые песни и гимны; комната выходила окнами в сад, содержать который было очень трудно, поскольку здесь было мало воды; цветы и кусты поливали маленькими ведёрочками, фактически, банками из-под керосина. Это был довольно красивый сад, там множество цветов, и доминирующую роль в нём играли деревья; они были статные, развесистые и в определённые времена года на них было много цветов; но сейчас цвело только одно дерево — оранжево-красные цветы с большими лепестками, множество их. Там было несколько деревьев с красивыми листьями, маленькими, нежными; там были мимозоподобные деревья, с огромным изобилием листвы. Очень много птиц прилетело; сейчас, после двух сильных ливней, у птиц этих перья намокли, они выглядели взъерошенными, промокшими почти до костей. Там была жёлтая птица с чёрными крыльями, крупнее скворца, почти как чёрный дрозд; желтизна была такой яркой на фоне тёмно-зелёной листвы, а её живые и умные продолговатые глаза видели всё — и легчайшее движение среди листьев и прилёт и отлёт других птиц. Были там две чёрные птицы с намокшими перьями, поменьше ворон, сидевшие рядом с жёлтой на том же дереве; они растопырили хвостовые перья и хлопали крыльями, чтобы просушить их; ещё несколько птиц разных размеров прилетели на это дерево, все в мире друг с другом, все настороженно наблюдающие. Долина очень сильно нуждалась в дожде, каждая капля была радостью; уровень воды в колодцах был очень низкий, большие городские резервуары были пусты, и дожди должны были помочь наполнить их. Они были пусты уже много лет — и вот теперь появилась надежда. Долина стала очень красивой, омытая дождём, свежая, полная разнообразной густой зелени. Скалы отмылись дочиста и утратили свой жар, и чахлые кусты, выросшие среди скал на холмах, выглядели довольными, и сухие речные русла запели снова. Земля опять улыбалась.
Гимн и песня продолжали звучать в этой почти пустой комнате без мебели, и сидеть на полу казалось и нормально и удобно. Посреди песни внезапно и неожиданно появилось иное; другие продолжали петь, но и они тоже стали безмолвными, не осознавая своего безмолвия. Оно было здесь вместе с благословением и наполняло пространство между небом и землёй. Относительно обычных вещей, вплоть до определённой точки, общение возможно с помощью слов; слова имеют смысл, но они теряют этот свой ограниченный смысл полностью, когда мы пытаемся сообщить о событиях, которые невозможно выразить в словах. Любовь — не слово, и она оказывается чем-то совсем иным, когда прекращается всякое использование слов и глупое разделение на то, что есть, и то, чего нет. Это событие — не переживание, не продукт мысли, не узнавание вчерашнего события, не продукт сознания, сколь угодно глубокого его слоя. Оно не отравлено временем. Оно за пределами и выше всего этого; оно было, и этого достаточно для неба и земли.