Записные книжки

Кришнамурти Джидду

В этом вечернем свете, на этой узкой дороге интенсивность восторга нарастала — и никакой причины для этого не было. Он начался, когда следил за маленьким скачущим пауком, который бросался на муху с поразительной быстротой и крепко хватал её; он начался, когда смотрел на единственный трепещущий лист, тогда как прочие листья оставались неподвижны; он начался, когда наблюдал за маленькой полосатой белкой, как она на что-то бранилась, и её длинный хвост подскакивал вверх и вниз. Этот восторг не имел причины; радость, которая есть просто результат чего-либо, так или иначе весьма ничтожна и обыденна, она портится и прокисает с переменами. Этот странный, неожиданный восторг возрастал в своей интенсивности, но что интенсивно, никогда не бывает грубым; он обладает качеством мягкости и уступчивости, но всё же он остаётся интенсивным. Это не интенсивность сконцентрированной энергии; она не вызвана и мыслью, преследующей идею, и мыслью, занятой самой собой; это не усилившееся чувство, так как всё это имеет мотивы и цели. Эта интенсивность не имела ни цели, ни причины, не была вызвана к жизни концентрацией, которая в действительности препятствует пробуждению всей энергии в её полноте. Она нарастала, хотя для этого ничего не делалось; она была как бы чем-то вне вас, над чем вы не имели власти; вы не могли участвовать в этом. В самом нарастании интенсивности была мягкость. Это слово скомпрометировано, им обозначают слабость, сентиментальность, нерешительность, неуверенность, робкую склонность к отступлению, уходу, некоторый страх и прочее. Но ничего этого не было; его наполняла жизненная энергия, и он был сильным, свободным от защиты и потому интенсивным. Вы не могли бы возбуждать, взращивать его в себе, даже

если бы вы и пожелали; он не принадлежал к категории сильного и слабого. Он был уязвим, как любовь.

Интенсивность восторга с его мягкостью возросла. Не было ничего другого, кроме него. Приход и уход людей, поездка в автомобиле и разговор, олень, пальма, звёзды, рисовые поля были здесь в своей красоте и свежести, но все они были внутри и снаружи этой интенсивности. Пламя имеет форму, линию, но внутри пламени есть только интенсивный жар без линии и формы.

27 ноября

Облака громоздились на юго-западе, подгоняемые сильным ветром; это были великолепные, огромные кучевые облака, полные неистовства и размаха; они были белыми и тёмно-серыми и несли дождь, заполняя небо. Старые деревья сердились на них и на ветер. Они хотели, чтобы их оставили в покое, хотя и нуждались в дожде; он снова отмыл бы их дочиста, смыл всю пыль, их листья заблестели бы опять, но им, как старым людям, не хотелось, чтобы их беспокоили. В саду было так много цветов, красок, каждый цветок исполнял танец, прыг-скок, каждый листок был в движении, и раскачивались даже травинки на небольшом газоне. Две старые худые женщины пропалывали его; две старушки, состарившиеся до времени, тощие и оборванные; они сидели на газоне на корточках, болтали и неторопливо пололи траву; и они были не целиком здесь, они были также и где-то в другом месте, унесённые своими мыслями, хотя пололи и разговаривали. Они выглядели понятливыми, смышлёнными, и у них были живые глаза, — но, по-видимому, слишком большое количество детей и отсутствие хорошей пищи сделали их старыми и измученными. Вы стали ими, а они были вами, травой, облаками; это не было словесным мостом, который вы переходили из жалости или из какого-то смутного, неведомого чувства; вы вообще не думали, и ваши эмоции молчали. Они были вами, а вы ими; расстояние и время исчезли. Подъехал автомобиль, и шофёр тоже вошёл в этот мир. Его застенчивая улыбка и приветствие были вашими, и вы недоумевали, кому он улыбается и кого приветствует; он ощущал лёгкую неловкость, так как это чувство — быть вместе — было для него не совсем привычным. Женщины и шофёр были вами, а вы были ими; барьер, который был выстроен, исчез, и с плывущими над головой облаками всё это казалось частью расширяющегося круга, который включал в себя так много всего, грязную дорогу, ослепительное небо и прохожего. Это не имело никакого отношения к мысли, мысль в любом случае весьма ничтожная вещь; и чувство никак в этом не участвовало. Это было как пламя, прожигающее себе дорогу через всё, не оставляя следов, пепла; и это не было переживанием с его памятью и повторением. Они были вами, вы были ими, и это умерло вместе с умом.

Какое странное желание — показать себя или кем-то быть. Зависть означает ненависть, а тщеславие развращает. Кажется, что так невозможно трудно быть простым, быть тем, что вы есть, и не притворяться. Очень трудно быть тем, что вы есть, и не пытаться чем-то стать — что, как раз, не слишком трудно. Вы всегда можете притворяться, носить маску, но быть тем, что вы есть, чрезвычайно сложное дело, так как вы всё время меняетесь; вы никогда не бываете тем же самым, и каждый момент открывает новую грань, новую глубину, новую поверхность. Вы не можете быть всем этим в каждый момент, так как каждый момент несёт с собой свою собственную перемену. Поэтому, если вы вообще разумны, вы откажетесь от того, чтобы быть чем-то. Вы думаете, что вы очень чувствительны, и вот какой-то случай, промелькнувшая мысль, показывает, что это не так; вы думаете, что вы умны, начитаны, артистичны, моральны, но миновав какой-то жизненный поворот или кризис, вы обнаруживаете, что ничего этого нет, что вы глубоко честолюбивы, вы завистливы и неумелы, грубы и беспокойны. Вы — всё это, раскрывающееся шаг за шагом и поворот жизни за поворотом, — вам же хочется чего-то длительного, постоянного, но, конечно, только того, что выгодно и приятно. И поэтому вы гонитесь за этим — а всё множество других ваших «я» устраивает шум и отстаивает каждый своё право идти своим путём и реализовать себя. Поэтому вы становитесь полем битвы — полем честолюбивых и вообще всяких устремлений со всеми их удовольствиями и страданиями, достижениями, завистью и страхом. Слово «любовь» включается во всё это ради респектабельности и чтобы удержать семью вместе, но вы находитесь в плену своих целей, пристрастных идей и видов деятельности, изолированы, и громко требуете признания и славы, вы и ваша страна, вы и ваша партия, вы и ваш утешительный бог.

Так что быть тем, что вы есть, чрезвычайно трудное дело; и если вы не совсем спите и хоть сколько-то чутки и бдительны, вы знаете всё это и скорбь всего этого. Поэтому вы топите себя в своей работе, в своей вере, в своих фантастических идеалах и медитациях. Тем временем вы стали старым и подошли к краю могилы, если уже не мертвы внутренне. Отбросить все эти вещи с их противоречиями и всё возрастающей скорбью и быть ничем — самое естественное и разумное, что можно сделать. Но прежде чем вы сможете быть ничем, вы должны откопать всё это, откопать всё, что скрыто, вытащить это на свет и тем самым понять. Чтобы понять эти скрытые потребности и побуждения, вы должны осознавать их, без выбора, как это происходит со смертью; тогда, в акте чистого видения, они захиреют и отомрут, у вас не будет скорби, и вы будете как ничто. Быть как ничто не означает негативного состояния; само отрицание всего, чем вы были, есть с высшей степени позитивное действие — позитивное не в смысле реакции, которая представляет собой бездействие; именно это бездействие является причиной скорби. Такое отрицание и есть свобода. Это позитивное действие даёт энергию, а только лишь идеи энергию рассеивают. Идея — время, а жизнь во времени означает распад, скорбь.

28 ноября

В густой, плотно засаженной казуариновой роще рядом с тихой и спокойной дорогой была большая вырубка; к вечеру роща была тёмной, пустынной, и эта вырубка приветливо принимала небеса. Дальше по дороге стояла тонкостенная хижина с крышей из переплетённых пальмовых листьев; в хижине горел тусклый свет, фитиль, зажжённый в блюдечке с маслом, и два человека, мужчина и женщина, сидели на полу за ужином, громко переговариваясь и иногда смеясь. Двое мужчин переходили рисовое поле по узкой тропинке, которая разделяла поля и сдерживала воду. Они несли что-то на головах и беседовали, речисто и многословно. Была здесь также группа крестьян, которые с резким смехом и усиленно жестикулируя что-то объясняли друг другу. Женщина вела телёнка нескольких дней от роду, за ними шла его мать, нежно подбадривая малыша. Стая белых птиц с длинными ногами летела на север, они летели, медленно и ритмично взмахивая в воздухе своими крыльями. Солнце село при ясном небе, и окрашенный розовым луч пересекал небо почти от горизонта до горизонта. Это был очень спокойный вечер, и огни города были далеко. Именно этот небольшой открытый участок в казуариновой роще вмещал в себя вечер; проходя мимо него, осознавал его необычайное спокойствие; забыт был весь свет и блеск дня и суета приходящих и уходящих людей. Сейчас он был спокоен, окружённый тёмными деревьями в быстро угасающем свете дня. Он был не только спокоен, но в нём была радость, радость безмерного одиночества, — и когда проходил мимо него, пришло, подобно волне, то всегда незнакомое иное, заливая и затопляя сердце и ум своей красотой и своей ясностью. Всякое время прекратилось, следующий момент не имел начала. Только из пустоты появляется любовь.

Медитация — не игра воображения. Любые образы, слова, символы должны прийти к концу для расцвета медитации. Ум должен освободиться от своего рабства у слова и его реакций. Мысль — время, и символ, пусть даже древний, значительный, должен потерять свою власть над мыслью. Тогда мысль не имеет продолжения, она существует только от момента к моменту и поэтому теряет свою механическую устойчивость; мысль тогда не формирует ум, не замыкает его в рамках идей, не обусловливает его культурой и обществом, в котором он живёт. Свобода — это свобода не от общества, а свобода от идеи; при свободе отношения и общество не обусловливают ум. Всё сознание остаточно, оно изменяется, модифицируется

и приспосабливается, а его перемена возможна лишь тогда, когда время и идея пришли к концу. Конец — это не умозаключение, не слово, которое можно истребить, не идея, которую можно отвергнуть или принять. Его надлежит понять через самопознание; знать или приобретать знание не означает учиться, познавать; ибо знание и его приобретение есть опознание и накопление, которое препятствует тому, чтобы учиться, познавать. Учиться, познавать, можно только от момента к моменту, ибо «я», «эго» постоянно меняется, никогда не бывая постоянным. Накопление, знание искажает и прекращает познание, тот процесс, в котором человек учиться. Накопление знания, даже расширяющее его границы, становится механичным, но механичный ум — это не свободный ум. Самопознание освобождает ум от известного; постоянная жизнь в условиях активности известного порождает бесконечный конфликт и несчастье. Медитация не является личным достижением, личным поиском реальности; она становится такой, когда ограни-ничена методами, системами; тогда рождаются и иллюзии, и обманы. Медитация освобождает ум от узкого, ограниченного существования для вечно расширяющейся, вневременной жизни.

29 ноября

Без чувствительности, чуткости, не может быть сердечности; личная реакция вовсе не означает чувствительности; вы можете быть чувствительным относительно своей семьи, своих достижений, своего статуса, своих способностей. Этот вид чувствительности — реакция, узкая и ограниченная, и это деградация. Чувствительность не есть хороший вкус, потому что хороший вкус имеет личный характер, а свобода от личной реакции есть осознание красоты. Без понимания красоты и без чувствительного, чутко-восприимчивого её осознания нет любви. Это чувствительное, чуткое осознание природы, реки, неба, людей и грязной дороги означает сердечность. Сущность сердечности — чувствительность, чуткая восприимчивость. Но большинство людей боится быть чувствительными; для них быть чувствительными означает быть уязвимыми, и потому они делаются бесчувственными и черствеют, сохраняя тем самым свою скорбь. Или они укрываются во всякого рода развлечениях, в церкви, в храме, в болтовне, кино, социальных реформах. Но быть чувствительным — это не нечто личное, если же это имеет личный характер, то ведёт к несчастью. Прорываться через эту личную реакцию значит любить, а любовь — и для одного и для многих; любовь не ограничивается одним или многими. Чтобы быть чувствительными, нужно, чтобы все чувства были вполне живыми, активными, страх же стать рабом чувств — это просто стремление уйти от естественного факта. Осознание факта не ведёт к рабству, это страх перед фактом ведёт к зависимости. Мысль исходит из чувств, и мысль ведёт к ограничению — но вы всё же не боитесь мысли. Наоборот, её почитают респектабельной и тщеславно лелеют. Чувствительно осознавать мысль и чувство, мир вокруг себя, свой офис и природу — значит каждое мгновение вспыхивать сердечностью. Без сердечности всякое действие становится тягостным и механичным — и ведёт к упадку.

Было дождливое утро, и небо было плотно закрыто облаками, тёмными и беспокойными; дождь начался очень рано, и вы могли слышать его шум среди листьев. И было так много птиц на маленьком газончике, больших и маленьких, светло-серых и коричневых с жёлтыми глазами, больших чёрных ворон и маленьких, меньше воробья; они скреблись, толкались, трещали, щебетали неугомонно, жалуясь или выражая удовольствие. Дождь моросил, и они, похоже, ничего не имели против этого, но когда полило сильнее, они все улетели, громко сетуя. Но кусты и большие старые деревья радовались; их листья были дочиста отмыты от многодневной пыли. Капли воды висели на кончиках листьев; и одна капля падала на землю, а уже появлялась другая, готовая упасть; каждая капля была дождём, рекой и морем. И каждая капля была яркой, блестящей; она была роскошнее всех алмазов и прекраснее их; капля формировалась, пребывала некоторое время в своей красоте и исчезала в земле, не оставляя следа. Это была бесконечная процессия, исчезающая в земле. Это была бесконечная процессия за пределами времени. Шёл дождь, и земля наполнялась на все жаркие дни многих месяцев. Солнце было скрыто за массой облаков, и земля отдыхала от жары. Дорога была очень скверная, с множеством глубоких рытвин, заполненных бурой водой; небольшой автомобиль то переезжал их, то объезжал, но продвигался вперёд. Там были розовые цветы на ползучих растениях, вившихся вокруг деревьев и по заборам из колючей проволоки, буйно разрастаясь над кустами, и дождь делал их окраску более мягкой и более нежной; такие цветы были повсюду, и их нельзя было не принять. Дорога прошла мимо грязного посёлка с грязными лавчонками и грязными закусочными, но когда она повернула, появилось рисовое поле, окружённое пальмами. Они окружали его, как бы присваивая его себе, чтобы люди его не испортили. Рисовое поле следовало изгибающейся линии пальм, а за ними были рощи бананов, большие блестящие листья которых были видны сквозь пальмы. Это рисовое поле было как бы заколдованным; оно было таким изумительно зелёным, таким роскошным и восхитительным; оно было невероятным, оно захватывало ваш ум и сердце. Вы смотрели на него и исчезали, чтобы уже никогда не быть прежним. Этот цвет был богом, был музыкой, был любовью земли; небеса приближались к пальмам и покрывали землю. Это рисовое поле было блаженством вечности. Дорога шла к морю; море было бледно-зелёное, с огромными катящимися валами, они обрушивались на песчаный пляж; волны были грозные, насыщенные яростью множества штормов; море выглядело угрожающе спокойным, а волны демонстрировали его опасность. Лодок на море не было, этих непрочных катамаранов, очень грубо связанных куском верёвки; все рыбаки находились в тёмных и крытых пальмовыми листьями хижинах на песке, очень близко к воде. И облака продолжали накатываться, гонимые ветрами, ощутить которых вы не могли. И снова придёт дождь, с приятной улыбкой.

Для так называемых религиозных людей быть чувствительным — грех, зло, присущее мирскому; для религиозного человека прекрасное есть искушение, которому надлежит сопротивляться, пагубное отвлечение и помеха, которую следует отвергнуть. Добрые дела не заменят любовь, без любви же любая деятельность ведёт к страданию, или возвышенному или низменному. Сущность сердечности — чувствительность, и без неё всякое поклонение есть бегство от реальности. Для монаха, для саньяси, чувства — путь страдания; исключение делается для мысли, которая должна быть посвящена богу их воспитания, их обусловленности. Но мысль происходит от чувств. Это мысль создаёт время, и это мысль делает чувствительность грешной. Выйти за пределы мысли — добродетель, эта добродетель — повышенная чувствительность, которая есть любовь. Любите — и греха нет; любите — и делайте, что хотите, и тогда нет скорби.

30 ноября

Местность без реки пустынна. Это маленькая река, если её вообще можно назвать рекой, но на ней довольно большой мост (Эльфинстоун-бридж через реку Адьяр. Дом, где он остановился, находился на северо-западной стороне моста)из кирпича и камня, не слишком широкий, автобусам и автомобилям приходится здесь ехать медленно; на нём всегда есть пешеходы и неизбежные велосипеды. Она и претендует на то, чтобы быть рекой, и во время дождей выглядит и глубокой и полноводной, но теперь, когда дожди почти закончились, она выглядит широкой полосой воды с большим островом и множеством кустов посреди него. Она течёт к морю прямо на восток, с большим воодушевлением, радостно. Но теперь здесь широкая песчаная отмель, и она ждёт следующего сезона дождей. Коровы вброд переходили на остров; немногочисленные рыбаки пытались поймать хоть какую-нибудь рыбу, и рыба всегда была мелкая, примерно с большой палец; когда её продавали поддеревьями, от неё шёл ужасный запах. Этим вечером в спокойной воде стояла большая цапля, застывшая в полной неподвижности. Это была единственная птица на реке; по вечерам вороны и прочие птицы обычно летали через реку, но в этот вечер не было ни одной, кроме этой одинокой цапли. Вы не могли не увидеть её; она была такая белая, неподвижная под солнечным небом. Жёлтое солнце и бледно-зелёное море виднелись на некотором удалении, а на простиравшемся в их направлении участке суши лицом к лицу с рекой и морем стояли три пальмы. Вечернее солнце освещало их и море за ними, беспокойное, опасное, отливавшее приятной голубизной. С моста небо выглядело таким огромным, таким близким и чистым; аэропорт отсюда был далеко. Этим вечером та единственная цапля и три пальмовых дерева были всей землёй, временем прошлым и настоящим, и жизнью, у которой не было прошлого. Медитация стала цветением без корней и потому умиранием. Отрицание есть чудесное движение жизни, а позитивное есть реакция на жизнь, это сопротивление. При сопротивлении нет смерти, а только страх; страх порождает новый страх и деградацию. Смерть — это расцвет нового; медитация — это умирание известного.