Заповедный мир Митуричей-Хлебниковых

Чегодаева Мария Андреевна

П.В.: «Он как-то заявил: „Если бы меня спросили, что больше складывало мое мировоззрение — наука или искусство и литература, я бы сказал, что последняя“. И, может быть, это верно, но как архаично было это мировоззрение, можно судить по тому, что его волновало. Это был кропотливый и честнейший позитивист в своем любимом деле по ведению птиц и именно своего края. <…> Для В. А. высший авторитет — это научный авторитет — Дарвин. Для Е[катерины] Н[иколаевны] — художественный — Рафаэль, Леонардо да Винчи, Бетховен» ^[248] .

248

Митурич П. В. Вера // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 88.

Май: «Бабушка, скучая по инструменту, наигрывала пьесы на краю обеденного стола. Она пыталась

учить меня французскому, но добренькая, никак не умела меня пристрожить, и я превращал уроки в кувыркание и прыганье. Но и теперь помню два-три французских стишка, да еще „каше ля бонбон“. Это когда прятали от меня конфеты, тут же настораживался.

Перевозя Хлебниковых в Москву, родители мои наивно думали, что со временем родителям Велимира Хлебникова предоставят более удобное жилье. С просьбой о содействии обращалась и бабушка к институтской своей подруге Вере Фигнер. Тому свидетельством ответная открытка Фигнер, в свое время переданная мною в ЦГАЛИ. Тоже наивные надежды — Вера Фигнер сама жила в то время в приюте для престарелых революционеров» ^[249] .

249

Митурич М. П. Воспоминания.

П.В.: «Старички окрепли и пополнели, но одряхление усиливалось. Темп их движений замедлялся, шаги походки укорачивались. Детские капризы донимали Веру, она похудела и очень устала. Летом мы никуда не выезжаем, так как переезды непосильны. На второй или третий год жизни у нас стариков Вера выбралась на две недели с Маем под Москву. <…> Старички как сидели при ее отъезде, так и продолжали сидеть при ее возвращении. „Они похожи на старые деревья, — говорила она. — Их надо поливать лаской“. И она продолжала служить им терпеливо и ласково» ^[250] .

250

Митурич П. В. Вера // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 86.

Май: «Какая уж там живопись, когда все было проблемой: и мытье в большом тазу, и в этом же тазу стирка белья, а когда на натянутых над обеденным столом веревках белье сушилось, мама все же бралась за карандаш и рисовала висящее на веревках белье, пальто на вешалке, чайную посуду на столе» ^[251] .

Карандашные натюрморты Веры — на углу стола темный растрепанный букет в кофейнике вместо вазы; стаканы, позади рамка с рисунком. Посуда на столе: вазочка, чашки, старый помятый чайник, блюдечко с ложкой… Висящее белье… Чередуются черные и светлые пятна, быстрые штрихи, обегая форму предметов, передают все градации серых оттенков — простые обыденные вещи обретают живописность, живут своей индивидуальной жизнью, почти «очеловечиваются», подменяя собой своих хозяев, как в рисунке «Пальто на вешалке. М. Аскинази в гостях у Митуричей». Широкое светлое пальто с такой же светлой бесформенно-обширной кепкой над ним обретают черты человеческой фигуры, словно бы беседуют, шепчутся с каким-то темным одеянием, похожим на черного монаха в рясе и капюшоне, висящим справа от них.

251

Митурич М. П. Воспоминания.

Поэтическое восприятие мира, ощущение таинственной сокровенной жизни вещей ничуть не противоречит реальности, предельной точности в передаче натуры.

П.В.: «Эту черту реального мышления, никогда не переходящего в произвол фантазии, черту истинного наблюдения мира она сообщала и Маю, стремясь в нем продлить силу своей души, своего метода мышления. И она этого достигла. Мальчик рос и развивался с трезвой оценкой мира по всем вопросам, соответствующим его возрасту» ^[252] .

252

Митурич П. В. Вера // В кн.: П. Митурич. Записки сурового реалиста… С. 80.

Все-таки, мне кажется, поэтическая сторона натуры Веры Хлебниковой оказала на сына более сильное, более определяющее воздействие.

Сохранились и ее акварельные этюды 30-х годов: «Хризантемы», «Пальто на вешалке», «Натюрморт с плитой». Еще один кусочек той прозаической трудной реальности, в которой приходилось существовать художнице. Чугунная плитка с трубой; кастрюля, чайник… На каком-то ящике вместо стола у плиты миска, глиняный горшочек. Будничные, повседневные участники нелегкой домашней работы замотанной, усталой женщины. Но прозрачная

перламутровая красота акварели, переливающейся серебристыми, голубовато-розовыми оттенками придает этому невзрачному, почти что нищенскому обиходу жизни поэзию и красоту, облагораживает его и возвышает. Вера умеет внести радость и поэзию в нелегкую жизнь семьи.

Май: «Рождественские елки были тогда не в чести, но мама любила елочки, и где-то раздобывала их, сама клеила из бумаги, расписывала игрушки, гирлянды. А за недостатком пространства отец подвешивал елку вверх ногами к торчавшему в середине потолка крюку. Когда-то на этом крюке висела, видимо, люстра.

А еще у меня смутные воспоминания об услышанном разговоре о предшественнике отца в этой комнате-мастерской архитекторе Ладовском, у которого к этому крюку была прилажена трапеция для физкультуры. И окончил будто бы Ладовский жизнь, повесившись на этом крюке ^[253] . Во всяком случае, особенно во время болезней, когда лежишь и глядишь в потолок, крюк этот вызывал смутные страхи, тем более что бабушка, много читавшая мне вслух, любила Гоголя. „Страшная месть“, ужас этого чтения врезался в память на всю жизнь. Так получалось, что все в доме заняты были своими делами и бабушка больше всех занималась мною. Часами играли мы с нею в карты в „пьяницы“. Я увозил ее в дальние края, для чего мой конь впрягался в два стула, и мы с бабушкой мчались, и она должна была рассказывать о том, что мы видели по сторонам. У отца есть рисунок, на котором запечатлено такое путешествие.

253

Слухи о самоубийстве Ладовского неверны.

Но и дедушка, когда в хорошем духе, допускал меня в свой угол, предварительно прибрав разложенные листы своей работы. С ним мы листали книги по зоологии с красивыми цветными картинками, прикрытыми прозрачной калькой. Помнится мне запах сукна его блузы или толстовки, жесткие неудобные для сидения колени. Рука с негнувшимися пальцами и шишкой в половину грецкого ореха около них. Опершись на ружье, он ехал в повозке, и ружье неожиданно выстрелило, пробив дробью кисть руки. И я помню всю жизнь его слова о „незаряженном ружье“, которое однажды стреляет. Еще у него были большие серебряные карманные часы. Обычно часы эти лежали перед ним на столе. Но я просил дедушку открыть задние крышки. Их было две, одна, затем вторая, и тогда открывался чудесный, пульсирующий механизм. Его еле заметное движение и тиканье завораживало. Хотелось смотреть и смотреть, но дедушка со щелчком закрывал крышки и клал часы на место. Ему пора было возвращаться к своим занятиям, и я снова отправлялся под крыло бабушки» ^[254] . На фотографии 1934 года дед с внуком — сидящий у деда на колене мальчик со скучающим видом смотрит в аппарат, а седобородый старик с бесконечной нежностью и заботой склоняется над ним, оберегает, опекает… «Старое и молодое»…

254

Митурич М. П. Воспоминания.

У Петра Васильевича есть несколько портретов старика Хлебникова, сделанных еще в 1926 году, во время поездки в Астрахань.

Владимир Алексеевич сидит за столом над своими бумагами, держа папиросу в тонких пальцах, смотрит в упор ясным умным взглядом совсем молодых глаз, таких же зорких, что на студенческой фотографии, таких же спокойно доброжелательных и чуть ироничных, какие видим мы на снимке 1901 года, где представлен он, еще нестарый, черноволосый, в чиновничьем мундире, с женой и детьми — Верой и Виктором. На другом рисунке, где сидит он в раскладном кресле, Владимир Алексеевич выглядит более дряхлым, ушедшим в себя; лицо, погруженное в тень, кажется отрешенным. Для стариков Хлебниковых это было тяжкое время. В 1919 году пропал без вести где-то в огне Гражданской войны сын Александр; (еще одного сына, Бориса они потеряли в 1908 году) в 1922-м умер Виктор; в 1924-м — дочь Екатерина… Все умерли молодыми…

Май; «Иногда, очень редко поминала бабушка „дядю Витю“, но говорила о нем так, что я вряд ли понимал, что дядя Витя — тот самый Велимир, о котором так много и с таким восторгом говорил отец. Правда, и отец, и мама старались, как кажется мне теперь, не напоминать родителям о близкой еще тогда утрате сына. А на чудесное возвращение пропавшего без вести сына Александра — дяди Шуры, бабушка с дедушкой надеялись до конца своих дней.

Прожив около полувека, бабушка с дедушкой обращались друг к другу на „вы“. И, раздражаясь, дедушка говорил: „Вы, Екатерина Николаевна, золотое долото!!!“ Но в отличие от тихой бабушки, дедушка мог и вспылить, и громко прикрикнуть на мои шалости. Но особенно страшно дедушка чихал, издавая звуки, похожие разве что на боевой индейский клич, так что не только я, но, наверное, все обитатели нашей комнаты вздрагивали.