Запретная зона
Шрифт:
Федор взроптал:
– Я же сказал, Василий Гаврилович, что на комитет его вытащу.
– А вот это, пожалуй, не стоит. Как я понял, у Зверева это первый случай.
Федор жарко ухватился:
– Единственный. Мне, Василий Гаврилович, в точности известно.
– Значит, по своей незрелости он мог и не представлять, во что это может вылиться. Решил, что это всего лишь продолжение той игры, когда записочки с парты на парту передают. Достаточно ему будет той бани, которую он от тебя в кабине крана получил. Хорошая была баня?
– Я его, Василий Гаврилович, почти до слез довел.
Греков скупо улыбнулся:
– Ну а раз так, то
Федор приободрился:
– А как же Гамзин? У него же в руках документ.
– Он где сейчас?
– На своем КП. – Федор помедлил: – На казарменном положении.
– Ступай-ка и ты спать. – И Греков положил руки на плечи Федора Сорокина, поворачивая его лицом к поселку. – Не тот руководитель хорош, кто и себе, и другим сна не дает.
32
КП центрального района выглядывало из-под откоса плотины на эстакаду сразу тремя остекленными стенами. Достаточно было начальнику района встать в своем кабинете из-за стола или просто повернуть голову, и он мог как на ладони увидеть в любой час дня и ночи, что происходит на эстакаде и на монтажной площадке ГРЭС. И то, как носят краны с платформы бадьи с бетоном к блокам плотины: и как электросварщики, повиснув на цепях, сваривают арматуру под заливку бетоном; и как монтажники собирают на отдельном стенде ротор первой турбины:
Но сейчас все три стены КП были наглухо задернуты малиновыми шторами, такими же, как в кабинете Автономова. Когда Греков открыл дверь на КП к Гамзину, там был разлит красный полусвет. Даже мощное электрическое свечение с эстакады лишь слегка пробивалось сквозь плотные шторы. И сбоку стола, на тумбочке, блестела такая же, как у Автономова, батарея телефонов.
Повернув выключатель, Греков при свете люстры, вспыхнувшем под куполообразным потолком, увидел Гамзина. Спал он на раскладушке, высунув из-под края простыни усы. Рядом на спинке стула аккуратно висели китель, галифе, а под стулом, переломив голенища, стояли хромовые сапоги. Автономов уже не раз на диспетчерках ставил Гамзина в пример другим начальникам районов за то, что тот в решающий момент стройки догадался перейти на казарменное положение.
И весь кабинет Гамзина был как младший брат кабинету Автономова. Только все в меньших размерах.
Ослепленный светом, Гамзин прикрыл глаза ладонью.
– Я же предупреждал! – Но увидев из-под ладони Грекова, он тут же спустил с кровати ноги. – Я, Василий Гаврилович, всего только пять минут, как задремал. Тут только попусти, и круглые сутки будет к начальнику района очередь стоять. Если вас интересует последняя сводка… – Его рука потянулась к столику.
Греков жестом успокоил его.
– Я попутно. Всего лишь на одну записку взглянуть.
По-птичьи круглые глаза Гамзина стали еще более круглыми.
– На какую записку?
– Которая, кажется, случайно попала вам от кого-то из ЗК. – Греков старался говорить как можно небрежнее. – Как вы знаете, каждый такой случай мимо политотдела не должен проходить.
– Ах да, сам не знаю, как она ко мне могла попасть. За этими ЗК никогда не уследишь. – Гамзин полез в карман кителя, повешенного на спинку стула. Листок оторванного от папиросной коробки картона он достал из записной книжки.
Греков вскользь пробежал глазами строчки, набросанные на картоне простым карандашом еще совсем мальчишеским почерком. «Если сам откажет, – прочитал он, – ты, рыженькая, не унывай, обещают амнистию. А пахана я не боюсь».
Записка была без подписи. Перевернув листок картона с сургучным пятном «Нашей марки», Греков подумал, что автор записки папиросы курит дорогие. А быть может, подобрал он и кем-то брошенную на плотине пустую коробку из-под «Нашей марки». Вон на стуле у Гамзина тоже раскрыта «Наша марка».
33
Нет, так и не удалось ему попасть домой, чтобы поспать хотя бы час. Когда вышел от Гамзина, уже рассвело. Солнце поднималось из-за Дона. На эстакаде и на картах намыва ночная смена уступала место дневной. Одни, молчаливые, дрогнувшие в туманной наволочи, под конвоем выливались из ворот строительных районов, другие вливались в ворота и растекались по участкам. А по всем дорогам и тропинкам вразброд и кучками поднимались из поселка к эстакаде и расходились на левое и правое крылья песчаной плотины вольные. Там торжествовал молодой беспечный смех.
Заглянув в политотдел, Греков успел и на диспетчерку, которую уже проводил Автономов, как всегда, с матово-розовым лицом, как будто он без всякого перерыва проспал всю ночь, С диспетчерки Греков поехал на раскопки хазарской крепости, на арматурный двор, в акваторию будущего порта. Теперь уже он знал, что до вечера ему не вырваться из этого ритма.
Он давно заметил какую-то особую, власть этого ритма и над всеми другими людьми на стройке. И над теми, которые вливались на объекты из зоны и выливались обратно в сопровождении конвоиров; и над теми, которые входили и выходили из ворот мимо вахтеров свободными, шумными толпами. Вот уже три года, как он на стройке, но каждый раз какое-то непонятное беспокойство охватывало его, когда он видел, как и те и другие с началом рабочего дня смешивались на строительных участках. После этого уже невозможно было различить, кто ЗК, а кто вольный. Сплошь и рядом можно было слышать, как кто-нибудь из ЗК, не стесняя себя выбором слов, покрикивал на своего напарника из вольных, и тот не обижался, но можно было видеть, как и ЗК при чересчур суровом окрике вольного лишь раздувал ноздри, но тут же и начинал делать что ему говорили. Как будто на это время таяла между ними перегородка. Вдруг нелепостью начинала казаться Грекову и вся эта колючая изгородь с венчающими ее по углам сторожевыми вышками.
Но опять звучал сигнал отбоя. Одни вываливались из ворот строительных объектов насмешливыми толпами, а другие молча вытягивались под конвоем. И сразу протянутая между сторожевыми вышками проволока опять начинала впиваться в сердце своими шипами. Невозможно было заслониться от всего этого ни словами Автономова, что все это было заведено не нами, ни другими его же словами, что наше дело – воздвигать плотину, оставлять о себе память в вещах. Ни заслониться было, ни заглушить все более острое день ото дня беспокойство и все более жгучую тревогу тем, что есть еще вопросы, на которые могут быть даны ответы только завтра. Но почему же завтра, если не в двухтысяча первом году, а теперь был наказан на пятнадцать лет Молчанов, в то время как его товарищ, Зверев, с которым они сидели на одной парте, здесь же работает вольнонаемным? И с Коптевым все, что привело, его сюда, случилось уже после того, как он вернулся с фронта. Кто из них действительно виноват, а кто ошибся или же просто попал, как иногда говорил тот же Автономов, в густой бредень? Вон и Галина Алексеевна Цымлова домогается этого ответа.