Заре навстречу
Шрифт:
Папа согласился.
— Да, одному — самое трудное. — Наклонился к самому лицу Тимы и спросил: — Ты поможешь мне и маме, а?
— Как? — спросил Тима.
Папа взял Тиму за плечи, прижал к себе и проговорил так, будто Тима на все уже согласился:
— Ты у нас хороший, и ты будешь жить у дошора Знаменского, а потом я или мама за тобой приедем.
И папа так сильно прижал голову Тимы к своей пахнущей карболкой куртке, что говорить стало трудно. Да и нужно
Папа встал, наклонился, поцеловал Тиму в лоб и произнес дрогнувшим голосом:
— Спасибо, Тима. — Снял очки и стал протирать стекла пальцами, что делал всегда, когда сильно волновался.
Вернувшись на квартиру Знаменского, они тихонько прошли в свою комнату и спали в эту ночь вместе на одной койке, тесно прижавшись друг к другу.
Утром папа проснулся первым, уложил в корзину свои книги, записки. Подошел к Тиме с маминой фотографией в руке и сказал озабоченно:
— Понимаешь, Тимофей, у нас с тобой одна мамина карточка… Так как поступим?
— Я ее и без карточки помню, — сказал Тима, — бери себе… Отвернувшись к стене, пробормотал: — Ты еще не уходи, а я еще посплю. — Но он не спал. Он плакал и с силой давил губы кулаком, чтобы папа не слышал, как он плачет…
Когда еще не было революции и Тима жил у Витола, он очень тосковал о родителях и считал себя самым несчастным человеком на свете. И Ян советовал ему:
— Если ты будешь думать не только о себе, а о других, которым тоже плохо, тебе сразу станет легче.
— Как же я могу так думать? — недоверчиво спросил Тима.
— А вот так, — объяснил Ян. — Твои родители страдают оттого, что ты один и тебе плохо. И от этого им очень тяжело. Но чтобы им было не очень тяжело, ты должен думать, что тебе не плохо.
— А откуда они узнают, что я так о себе думаю?
— Сегодня не узнают, завтра тоже, но когда-нибудь узнают и тогда скажут: "Напрасно мы так сильно мучались. У пас хороший сын, он умеет быть храбрым даже перед самим собой; и если снова что-нибудь случится, мы будем уже не страдать, а гордиться им".
— Ладно, я попробую, — пообещал Тима.
Ложась спать, он пытался так думать, но у него ничего не получалось, и, все равно тоскуя, он плакал.
Но с тех пор прошло немало времени, и Тима многое увидел, многое понял.
И сейчас он был обязан думать так, как советовал Ян:
и за себя и за маму, иначе папе будет невыносимо тяжело.
И Тима, прикидываясь бодрым, весь день помогал папе снаряжать походные аптечки, увязывать в иоки книги для библиотеки шахтерского отряда, бегал по его поручениям то к Сухожилину, то к Опреснухину и подчеркнуто вежливо
Но все ближе конец дня. Круглое багровое солнце сползает к темной зазубренной стене таежной чащи, а когда оно скроется, погаснет, ночью уйдет последний шахтерский отряд, и с ним папа.
И все дольше Тима останавливал тоскующие глаза на отце и, пользуясь каждым случаем, старался подойти ближе, коснуться плечом, дотронуться рукой, вдохнуть всей трудыо его запах — запах карболки, кожи солдатского ремня, угольной пыли.
Лицо папы озабоченно. Очень много людей беспрестанно обращаются к нему с вопросами. Ответив, папа каждый раз оборачивается к Тиме и, задумчиво глядя, произносит протяжно одно и то же:
— Вот, значит, так, — и помолчав, жалуется: — Стекла опять я где-то поцарапал, такая неприятность! — И, подняв на лоб очки, долго и вопросительно смотрит на Тиму, пока глаза не заслезятся, потом снова надевает очки и жалуется: — А без очков видимость совсем плохая. — И просит: — Ты уж, пожалуйста, Тима, постарайся стать хорошим человеком, ладно? — И словно извинялся: — Война, понпмаешь, явление временное. Жизнь впереди будет замечательная.
Когда они остались совсем одни, отец притянул Тиму к себе, прижал и, целуя в глаза, попросил:
— Когда маму увидишь, поцелуй вот так же… И скажешь… — Папа застеснялся, махнул рукой и произнес: — Ну, впрочем, ничего не говори, она все сама про меня знает, все.
Из коридора Партийного клуба шахтеры-красноармейцы уже вынесли бочки, ящики, тюки с провиантом и снаряжением, брезентовые сумки с медикаментами.
Папа и доктор Знаменский крепко обнялись на прощание, и доктор сказал папе:
— Не беспокойтесь, я Тиму буду беречь, как сына, Тима вышел с папой из Партийного клуба, пересек площадь рудничного поселка, где черным холмом сверкал уголь. Стараясь шагать в ногу с отрядом, Тима шел со всеми туда, за терриконы, где, лязгая железом, паровоз толкал кирпичного цвета теплушки.
Огромное небо выгнулось над ними и бесшумно сияло звездами. Шахтные копры вздымали ввысь недвижимые гигантские чугунные колеса, черными кристаллами сверкали обломки угля на дороге и хрустели под ногами. По дорогам двигались слабые мерцающие огоньки.
Их было очень много. Это жены и дети горняков шли с шахтерскими лампами, провожая отцов, сыновей, братьев.
И как бы ни было извечно сияние высокого, беспредельного пеба, ото множество красных огоньков на землэ было сейчас самое негасимое.
1956–1957