Зарубки на сердце
Шрифт:
Вырезал мерку длиною в мой шаг (примерно в полметра). Пошел в заросли молодняка. Из стройных березок вырубил четыре угловые стойки длиною в четыре шага. Заострил нижние концы, сделал канавки на верхних. Забил их в землю на один шаг. Как подставку под ноги при забивании использовал дырявое ведро, принесенное с той же помойки. Затем вырубил тридцать промежуточных стоек потоньше, расставил и тоже забил в землю. Для стола и лежанки забил короткие колышки. Угловые стойки поверху связал четырьмя горизонтальными жердинами. Сделал настил для лежанки из плотно уложенных жердинок. Покатую крышу выполнил из стропил и привязанных к ним наклонно еловых лап. Столом стала фанерка, привязанная за углы к вбитым
Это перечислить легко и быстро, что сделал. На самом деле работа была очень кропотливая, утомительная. Растянулась на несколько недель. Но меня радовало, что она все-таки продвигалась. Понемногу задуманное становилось реальностью. Спасибо коровам, спасибо Майке. Они знали свое дело, не разбегались и мне не мешали.
Но однажды, когда я сидел на лежанке за столом и доедал принесенный с собой завтрак, в дверной проем пролезла рогатая Майкина голова. Ее круглые глаза с явным любопытством разглядывали мое убежище. Я перепугался: сделай Майка еще один шаг вперед – и домик мой тут же развалится. Но у моей любимицы хватило коровьего ума не лезть напролом. Я схватил лежавший на столе бутерброд с маслом и солью, ладошкой левой руки легонько надавил на ее белый лоб, чтобы она попятилась от проема, и поднес к ее губам угощение. Майка благодарно промычала вполголоса, отошла от проема.
Я срочно сплел дверь, подвесил ее за верхние углы к жердине. При входе дверь приходилось приподнимать, зато она всегда оставалась закрытой для коров.
Только через три недели я решил пригласить сестру посмотреть на свое творение. Она была в восторге, даже пыталась попрыгать на моей лежанке. Как раз набежала туча, пошел сильный дождь. И мы убедились, что ни одна капля не попала внутрь домика.
Вечером за ужином Тоня восторженно говорила маме:
– Ой, мамочка, какой у нас Витя умный! Он дом на поляне построил!
– Какой еще дом? Шалашик, наверно? – засмеялся крестный.
– И никакой не шалашик, а настоящий дом! Четыре стенки, три окна и дверь.
– Может быть, и мебель имеется? – продолжал насмехаться крестный.
– Имеется! Кровать и стол есть. Я даже попрыгала на кровати.
– А крыша, конечно же, черепичная?
– Крыша покатая, еловыми лапами закрыта. Была гроза, но к нам ни капли не попало, вот!
– Что-то вы завираетесь, уважаемая Антонина Николаевна, – уже серьезно заявил крестный. – Где же он пилу и топор взял? И гвозди где раздобыл? Ведь мой инструмент под замком.
– Мама, почему он мне не верит? – рассердилась Тоня.
– Наверно, он очень устал. И хозяин сегодня ругался, – успокоила мама.
– У меня были только перочинный нож и ржавый топор, найденный на помойке. А вместо гвоздей я использовал моток бечевки для связывания жердей, – пояснил я.
– Чудеса какие-то. Или враки безбожные, – задумался крестный. – Выберу свободную минуту и забегу посмотреть на ваш чудо-дом. Если он завтра же не развалится.
– Мама и Оля, вы тоже приходите взглянуть на Витину работу, – сказала сестренка.
Но прошел месяц, другой. Домик не развалился. Только хвойные лапы на крыше я поменял на свежие. Никто из взрослых так и не собрался забежать на пастбище. Конечно, забот у них значительно больше, чем у меня. И все же было обидно, что это первое мое серьезное творение осталось только в моей и Тониной памяти.
ЛИШНИЕ
Пришла дождливая осень. В начале октября появились первые заморозки. Хозяйка сказала, что больше не надо пасти коров. Полевые работы тоже закончились. Остались только доение и уход за скотом. За это хозяин решил кормить Полину, Олю, маму и крестного только обедом, один раз в сутки. Тоню, бабушку, тетю Симу и меня кормить совсем отказался. Найти поденную работу у других хозяев было невозможно. Перед нами встала угроза новой голодной зимы.
Я сам вызвался на убранном картофельном поле искать остатки картошки, как было в Реполке в 1941 году. Ко мне присоединилась Тоня. Мы собирали каждый в свое ведерко, выносили на край поля, там высыпали в мешок. За светлое время короткого дня нам иногда удавалось набрать полмешка картошки. Конечно, там было много порченых клубней (разрезанных лопатой, позеленевших на свету и даже подгнивших картошин), но в голодное время все могло пригодиться. В сумерках приходил крестный, уносил мешок и прятал на скотном дворе. Еще мы собирали колоски на пшеничном и овсяном полях. Изредка нам помогала Оля, прибегая в поле на полчаса. Бабушка и тетя Сима сушили колоски, перетирали в руках, сдували мусор.
Постоянная батрачка Полина каждую неделю отвозила немцам в город Айзпуте четыре бидона сметаны и сливок. То ли налог, то ли плата за наши души. А в конце октября с нею поехал сам хозяин. К вечеру я вернулся с пшеничного поля. Через открытую дверь в комнату услышал, как Полина рассказывала маме и крестному о поездке. Подслушивать, конечно, нехорошо. Но уж очень интересно!
– К нам вышел латышский бургомистр, старый приятель Каупа, – говорила Полина. – Они поздоровались. Говорили по-латышски, но я все понимала. Хозяин спросил: «Комендант немецкий у себя?» – «Сегодня его не будет. Может, я отвечу на твои вопросы?» – сказал бургомистр. Хозяин пояснил: «В июне я взял у немцев временных батраков. Сейчас поля опустели, батраки стали мне не нужны. Даром их кормить не хочу. Пусть комендант забирает их у меня и отправляет в Германию». «Ты придуриваешься или вправду не понимаешь?! – возмутился бургомистр. – В котле мы сидим, в курляндском котле. От Европы отрезаны. А пароходы топят русские подлодки. Немцам надо миллион солдат и уйму техники отправить на помощь Берлину. Не до русских тифозников им теперь. Коменданту лучше не заикайся, а то заставит кормить батраков».
– Хозяин настолько был зол, – продолжала Полина, – что сам, один снял бидоны с телеги, взял подпись бургомистра на расписке, не попрощался с ним и погнал кобылу домой. Так что сегодня старайтесь обходить его стороной.
После поездки в Айзпуте хозяин совсем одичал. На улицу выходил очень редко. Только ясными вечерами он выходил в сад, смотрел с тревогой на восток, слушал отдаленную канонаду. Тяжело вздыхал, прикладывал ладони к вискам, раскачивал головой. Чувствовал приближение расплаты за стрельбу в спину отступающим русским солдатам в 1941 году (как поговаривали некоторые обедневшие соседи Каупа). Я несколько раз видел его таким. Но не было к нему ни сочувствия, ни злорадства. Была глубокая обида, что перестал нас кормить. Ведь за лето мы так много поработали на него бесплатно, что заслужили себе пропитание на год вперед.
На него свалилась еще одна напасть. От какой-то болезни за короткий срок передохли все пятьдесят поросят. Свинарник опустел – не стало участка самой грязной работы. Мама с досадой сказала:
– Лучше бы нам отдал парочку больных поросят. Михаил прирезал бы их, и сытной была бы зима.
Все распоряжения по хозяйству давала хозяйка. Особенно строго она следила, чтобы Оля, мама и крестный за обедом не прятали хлеб по карманам для нас. А при доении коров следила, чтобы молоко не прятали, не уносили домой своим детям. «Вот гады, жадюги! – думал я. – Ведь хорошо понимали, что все богатство скоро для них пойдет прахом. Но не хотели этому верить».