«Засланные казачки». Самозванцы из будущего
Шрифт:
Молодого офицера казаки просто впихнули в нутро зимовья, что служило Пахому узилищем. Можно не гадать, почему у парня красные глаза, и чистые дорожки на грязных щеках – порка любого до слез доведет. Да еще за подштанники ладонями держался, морщился от боли. На его плоском заду отчетливо виднелись две окровавленные полосы.
– Познакомились с казачьим гостеприимством, вашбродь? – участливо спросил комвзвода. Странное дело, но на этого молокососа он зла не держал, хотя тот бойца штыком приколол.
– Не твое дело!
Огрызнулся
– Они завсегда такие. Лютуют страсть, вся Россия с их нагайками знакома. В пятом году я вьюношей совсем был, у нас в селе помещику «красного петуха» запустили. Губернатор, чтоб его на сковороде на том свете жарили, две сотни казаков послал, якобы на усмирение, бунт, мол, начали. Все село перепороли, от мала да велика, не щадя ни седины ни деток. Старики, кто в годах и здоровьем слабый, душу Богу отдали, остальные стонали и охали целый месяц, маслицем лампадным рубцы смазывая. Другое хуже – баб и девок нахально изобидели, ссильничали, да так, что две молодки сами на себя руки наложили. Позор ведь на всю жизнь – кто ж порченую замуж-то возьмет. Вот такие пироги…
Ермолаев звякнул кандалами, что нацепили ему на ноги и руки, и сел на чурку, что тут стул заменяла. Мысли о побеге он не оставил, хотя понимал, что в железе сбежать не удастся, а открыть четыре тяжелых замка, что висели на широких кольцах, без ключа или отмычки дохлое дело. И спросил о наболевшем, что его давно мучило.
– Ты на меня зла не держи, вашбродь, что я тебе шею тогда сдавил. Зол был за Гришку, коего ты, как жука булавкой, на штык нанизал…
– Да не хотел я его колоть!
Снова огрызнулся парень в ответ и тоже присел на соседнюю чурку, но тут же, чертыхаясь, соскочил с нее, держась за поротое место.
– Говорил же тебе, что толкнул меня сильно солдат, что сбоку набежал, я с винтовкой на стену падать стал. Не моя здесь вина!
Он скрестил руки на груди и положил ладони на плечи, там еще торчали нитки от оборванных погон, и съежился, будто замерз, но тут же заговорил снова, словно оправдываясь:
– Да и стрелять я не умею. С ружья только раз палил, сосед по даче дал, да промазал в стенку сарая.
– Эх-ма, это надо же!
Пахом огорченно всплеснул руками и с надеждой спросил, хотя в отрицательном ответе не сомневался.
– Покурить бы, вашбродь! Три дня не куривши, уши опухли!
– Курить? Это можно. – Парень хлопнул себя по карману гимнастерки, и Пахом увидел, как на его губы наползла улыбка. Через секунду он извлек мятую папиросу, уже знакомую Ермолаеву – видел их у Либермана, и зажигалку. Быстро закурил сам, пару раз затянулся и с видимым сожалением протянул взводному. У того даже пальцы задрожали от яростного вожделения, и от первой же затяжки закружилась голова.
– А что это казаки тюрьму капитальную здесь устроили? Кандалы прямо из музея!
– Централ на Ангаре был каторжный, в семнадцатом году распустили. А казаки тот еще народ, охулки на руку не кладут. Это в станицах они не воруют, а тут все, что под руку попало, тащат без раздумья. Добычей своей считают. Сперли, знамо, лежали они ржавые все, не знали, как их в хозяйстве приспособить. Но как меня сюда засадили, так живо их повесили, вот только браслеты не заклепали, а на замки закрыли! – с охоткою пояснил Пахом и с тоскою добавил, настолько он не сомневался в своем будущем.
– Ненадолго это, казнят меня люто. В ручей ледяной посадят да заморозят до смерти. Любят они это…
– Будто красные этим делом не пробавляются!
– Так партизаны мстят. А у нас сейчас с этим делом строго, под трибунал подвести могут. Было дело. А вот раньше той же монетою платили, – Пахом говорил честно, чего уж скрывать.
Молодешенек офицер, молоко на губах не обсохла и душа еще не зачерствела – вряд ли такое видел.
– Тебя они за что выпороли, вашбродь? За погоны?
– За прапорщика, – тот неожиданно улыбнулся, пусть и натянуто ему в ответ. – Самозванцем назвали и с плеч содрали. А меня самого как лоха развели – подхорунжим будешь, подхорунжим!
– Это они могут!
С охотою согласился с молодым человеком Пахом, и хотя не знал, что означает «развели, как лоха», но по интонации догадался о некой постыдности, вроде как обман злостный.
– Но ведь на погоны ты, вашбродь, имел право? Али нет?
– Даже тут имел, – как-то странно ответил ему офицер. – Я же музыкант, мне иные погоны, как эти сказали, должны были выдать. В Иркутске повесили, а здесь за них же и выпороли.
– Так ты чиновником был? – обрадованно потянул Ермолаев, теперь для него все стало на свои места.
– Так они погоны узкие носят, и чины по-иному называются. У нас в полку лекарь коллежским асессором был, капитаном то бишь, а делопроизводитель вообще титулярным советником именовался, хотя чин у него пожиже будет. Ох, и пакостно над тобою казаки изымались. Ты же, не во гнев будь сказано, в воинском деле не понимаешь, я это сразу понял. Мобилизовали тебя силою при Колчаке, да в оркестр определили. Ведь так, вашбродь?
– Так, – согласился с ним Родион. Хотя эти домыслы его позабавили, но они великолепно укладывались в ту версию, что он изложил ранее казакам. А потому начал ее строго придерживаться, потому что любая оплошность или забывчивость могли дурно сказаться на и без того болящей заднице, на которую присесть невозможно.
– Они, собаки поганые, изгалялись над тобою запросто, вашбродь, под монастырь специально подводили. Казачня она такая – им смех один, а нам токмо слезы остаются!