Затерянный горизонт

Хилтон Джеймс

Через какое-то время веки незнакомца начали мелко подрагивать. В этот момент не выдержали нервы у Маллинсона.

— Нет, не могу, — он разразился истерическим смехом. — Стоим как полные идиоты и жжем спички над трупом… Хорош красавчик — вылитый китаеза!

— Возможно, — ровным и строгим голосом отвечал Конвей. — Только похороны устраивать пока рано. Если повезет, может быть, удастся его выцарапать…

— Это еще вопрос, кому повезет, ему или нам.

— Не будьте таким самонадеянным. А сейчас лучше заткнитесь!

Маллинсон не успел еще отвыкнуть от школьной дисциплины, и окрик старшего подействовал, хотя молодой человек весь кипел. Конвея, при всей жалости к нему, гораздо больше волновал вопрос, на который мог ответить

только пилот: почему они оказались в этом бедственном положении. Конвей не испытывал желания продолжать дискуссии — хватало споров и во время полета. К его обычному интеллектуальному любопытству теперь примешалось беспокойство: он понимал, что ситуация перестала быть завлекательно опасной и грозила преподнести им испытание на выносливость, чреватое катастрофой. Бодрствуя всю ночь напролет под завывания ветра, он старался трезво оценить обстановку, не обременяя себя необходимостью делиться своими выводами с остальными. Конвей предполагал, что западные отроги Гималаев остались далеко позади, и самолет долетел до малоизученных вершин Куэнь-Луня. В таком случае они сейчас находятся в одной из самых высоких и негостеприимных точек земного шара — на Тибетском плато — обширной, безлюдной и почти не исследованной местности, насквозь продуваемой ветрами, где даже низины расположены в двух милях над уровнем моря. На этих неуютных просторах они и затерялись, подобно мореплавателям, выброшенным на необитаемый остров после кораблекрушения. Внезапно, словно распаляя его любопытство, в природе произошла повергающая в трепет перемена декораций. Луна, которая была плотно скрыта за тучами, вышла из своего убежища и, все еще невидимая, рассеяла окружающую тьму. Перед Конвеем открылись очертания большой долины, обрамленной с обеих сторон круглыми низкими холмами, черневшими на фоне сине-стального неба. Его взгляд непроизвольно устремился к дальнему концу долины — там, в проеме между холмами, освещенная луной, сверкала во всем своем великолепии вершина, которая показалась Конвею самой прекрасной в мире. Это был почти правильной формы снежный конус, простотой очертаний похожий на рисунок ребенка. Определить его размеры, высоту и степень отдаленности было невозможно. От вершины исходило сияние и покой, и Конвею на мгновение подумалось, что он грезит. Но в этот миг у него на глазах возле самого края пирамиды, оживляя картину, заклубилось маленькое облачко, и чуть погодя раздался далекий грохот снежной лавины.

В первую минуту Конвей испытал желание окликнуть своих спутников, чтобы и они полюбовались этим зрелищем, но, поразмыслив, решил, что вряд ли оно подействует на них успокаивающе. Здравый смысл подсказывал, что скорее даже наоборот: подобные первозданные красоты могли еще больше усугубить ощущение одиночества и опасности. Вполне вероятно, что до ближайшего человеческого жилья несколько сот миль. Еды у них нет; они безоружны, если не считать одного-единственного револьвера; аэроплан поврежден, бензина почти не осталось, управлять машиной все равно никто из них не умеет. Их одежда не пригодна для дикой стужи — от штормовки Маллинсона и его собственного плаща проку мало; даже мисс Бринклоу, которая укутана так, будто собралась на Северный полюс (он еще подивился, увидев ее в первый раз в таком облачении), и той, наверное, не очень уютно. На всех, кроме него самого, начала действовать высота. Даже Барнард скис. Маллинсон бормочет что-то себе под нос — вряд ли он долго протянет в таких условиях.

Оценив подобные невеселые перспективы, Конвей невольно с восхищением взглянул на мисс Бринклоу. «Она, конечно, ненормальная, — подумал он, — ни одна нормальная женщина не станет разучивать псалмы с афганскими кочевниками». И все же после каждого очередного бедствия она оставалась «нормально ненормальной», и Конвей был глубоко благодарен ей за это.

— Надеюсь, вам не очень трудно, — сочувственно произнес он, когда их взгляды встретились.

— Солдатам на фронте приходилось гораздо

трудней, — ответила она.

Конвею это сравнение не показалось удачным. По правде говоря, ему, в отличие от многих, даже ночи в окопах не казались такими отвратительными. Его внимание теперь целиком переключилось на пилота, который прерывисто дышал и время от времени слегка шевелился. Маллинсон, видимо, прав. Этот человек действительно похож на китайца — типично монгольские скулы и нос, хоть он с успехом выдавал себя за английского летчика. Маллинсон обозвал его уродом, но на взгляд Конвея, жившего в Китае, это был отнюдь не худший представитель своей расы, хотя при неровном свете спички его бледная кожа и открытый рот производили неприятное впечатление.

Ночь тянулась медленно — как будто нужно было подталкивать каждую минуту, чтобы она уступила место следующей. Лунный свет через какое-то время померк, а вместе с ним исчез и дальний призрак горы; и тогда снова принялся бесчинствовать триумвират мрака, холода и ветра — до самого рассвета. Потом, словно по команде, ветер утих, оставив мир в блаженном покое. И опять в бледном треугольнике впереди показалась гора — поначалу серая, затем серебристая, а при первых лучах солнца — розовая. Тьма поредела, и долина начала приобретать четкие очертания — склоны холмов были усеяны обломками скал и валунами. Картина отнюдь не благостная, но Конвей усмотрел в ней нечто изысканное, некую железную, чуть ли не осмысленную целесообразность, не вызывающую ничего похожего на сентиментальный восторг. Белая пирамида в отдалении, подобно теореме Эвклида, требовала полного сосредоточения умственных усилий, и когда наконец на ярко-голубом, как лепестки дельфиниума, небе взошло солнце, к Конвею почти полностью вернулось душевное равновесие.

После того как потеплело, пробудились и его спутники, и Конвей предложил вынести летчика наружу — может быть, сухой разреженный воздух и солнечный свет помогут оживить его. Так и сделали, и началась вторая, более приятная вахта. Через некоторое время пилот открыл глаза и, захлебываясь, заговорил. Все четверо пассажиров склонились над ним, вслушиваясь в звуки, понятные одному Конвею, который изредка что-то говорил в ответ. Потом незнакомец ослабел, слова стал произносить с трудом и в конце концов умер. Это произошло около десяти часов.

— К сожалению, он поведал очень мало из того, что нас интересует, — произнес Конвей, обращаясь к своим спутникам. — Сказал, что мы находимся в Тибете, это и так ясно. Почему он нас сюда завез, толком не объяснил, но здешние места ему знакомы. Разговаривал он на китайском диалекте, который я понимаю не очень хорошо, и еще, кажется, упомянул о каком-то буддийском монастыре, расположенном в конце долины, где нам могут дать пищу и пристанище. Он называл этот монастырь Шангри-ла. По-тибетски «ла» значит «перевал». Он настойчиво советовал идти туда.

— Именно поэтому, я думаю, идти туда не следует, — сказал Маллинсон. — Ведь он же был чокнутый, верно?

— Вам об этом известно ровным счетом столько же, сколько и мне. Но куда мы еще можем пойти, кроме этого монастыря?

— Куда угодно, мне абсолютно все равно. Если этот Шангри-ла находится там, где он сказал, значит, мы еще дальше удалимся от цивилизации. Мне будет гораздо спокойнее, если это расстояние начнет сокращаться, а не увеличиваться. Черт вас побери, Конвей, неужели вы не вызволите нас отсюда?

— Я полагаю, вы не совсем адекватно оцениваете ситуацию, Маллинсон, — терпеливо ответил Конвей. — Об этой части земного шара мало что известно, путешествовать тут сложно и опасно даже специально снаряженной экспедиции. Учтите, что эти неизведанные земли тянутся на сотни миль вокруг, поэтому идея добираться пешком обратно до Пешавара меня не особенно вдохновляет.

— Я такой переход вряд ли выдержу, — совершенно серьезно проговорила мисс Бринклоу.

— Выходит, нам здорово повезло, раз этот монастырь действительно где-то поблизости, — подал голос Барнард.