Затеси

Астафьев Виктор Петрович

Сказывали, женщина эта сторожиха мостостроевского поселкового общежития, осталась здесь после ликвидации зоны одна, жила какое-то время, питаясь оставшимися от зэков-строителей продуктами, ягодами, грибами, потом куда-то пропала — утонула ль в Енисее, потерялась ли в лесу…

— Что тебе больше всего запомнилось на «мертвой дороге»?

Летчик отвел взгляд, посмотрел куда-то за горы, за край земли и шепотом сказал:

— Пила! — помолчал, подумал и громко повторил: — Продольная пила! Люди пилили лесину на полатях-покатах, допилили до середины и оставили. Пила заржавела, опилки сгнили, травой проросли, но пила в половине дерева висит, ручки, как кости отполированные, не гниют, кажется, терпеливо ждет инструмент, надеется, слышит — торопят сюда людей, заставят взяться за ручки и… пойдет работа, завизжит, заскрипит ржавая пила, зашуршит дерево, заструятся опилки.

Раскопки

Близилась весна.

Пошел с внуком гулять в парк. Раньше был это парк «патриаршим» или «архиерейским», потому что он позади реки, на которой расположены кремль, собор и множество церквей были, и парк был, и каскад прудов, и горка рукотворная с круглой верандой, на которую восходил его преосвященство и озирал окрестности, довольно просторные и живописные.

Из каскада прудов остались две лужицы, заросшие ряской, а по берегам реденькие липы, клены да березы — под видом борьбы с больными деревьями старые дерева срубили, новые посадить забыли. Горка с верандой обросла неслыханно яркой и густой бузиной, но ее также истребили под корень, чтоб не пили в заманчивых кущах и не шалили юные отроки. И эта коммунальная забота лишний раз подтверждает, что Господь Бог сотворил землю круглой исключительно для того, чтоб людишки не грешили по углам.

Как все-таки давно и упорно ведется борьба за человеческую нравственность!

Идем мы с внуком по пустынному оснеженному парку. В грязных лужах копошатся двое трудяг городского коммунального отдела, долбят канаву — промерзли пруды до дна, а надо, чтобы вешней воде было куда течь.

Вся свежедолбленная канава сверкала малахитовой прозеленью.

Остановились с внуком, глазеем. Трудяги охотно оставили работу, вступили в беседу.

— Дно водоемов покрыто стеклотарой, — пояснили они. — Современная молодежь без подогрева танцевать не желает. Куда девать бутылки?

Один трудяга, из ученых видать, задумчиво поцарапал под шапкой:

— И вот откопают нас лет этак через тыщу, и будут гадать умные головы: зачем и почему предки устилали дно водоемов бутылками?

— Много теорий выдадут! Много чинов и денег на этом деле добудут! — поддержал мыслителя его соратник по труду.

— Предположим одну из вероятных теорий, — словно на общественной трибуне вещал он. — Сии сосуды опускались на дно водоемов для обогащения жидкости. Возможны варианты. Поскольку раскопают танцплощадку, то сама собою возникает догадка, что бутылки издавали звуки горлами, под которые проходил праздник.

И, берясь за лопату, спросил один из прорицателей не у меня и не у себя, как бы у пространства:

— Интересно, какую музыку угадают? Ассоциативно-коммулятивную? Ха-ха!

— Угадают, угадают, — махнул рукой сотоварищ. — Есть песня, которая пронзит толщу веков: «Шумел камыш, деревья гнулись, и ночка темная была…»

Я пошел в глубь парка, держа маленькую и теплую руку внука в своей руке. Трудяги, лишившись слушателя, продолжили работу, выбрасывая из канавы звенящее стекло вперемешку с месивом плесневелой ряски и жиденькой грязи.

Хреновина

На вокзале большого города, галдя, позвякивая лопатами, мешочники штурмовали электричку, наседая друг на дружку, как в войну. Только что оголилась земля, едва ожила трава, в логах и под скатами холмов с полуночной стороны еще лежал снег, а эти уж с лопатами! Может, в садах прибираться, огороды чистить? Но грязно еще, мокро, только землю притопчешь. Так и не понял я, какое такое занятие увлекло из города этих совсем не крестьянского, скорее старательского вида людей.

Возвращаясь в город, я встретил мешочников уже усталых, уработавшихся, но довольных собою. Мешки их были грязны и полны какой-то поклажей, отдающей прелью земли и напористой, тугой горечью. «Саженцы, — догадался я, — дикие саженцы везут из лесу. Приперло, видать, и горожан — разводить саморучно начали не только садики с клубникой, но и леса».

И когда один хлопотливый мужичонка, одетый в потрепанную штормовку студенческого стройотряда, попросил у меня закурить, я охотно дал ему сигарету и, как бы заслужив тем самым право на дорожный разговор, спросил его, кивнув на мешок, чего, мол, везет, рябину, калину, молодую липку? Мужик ушибленно кхекнул, шевельнул крупным нюхастым носом и усами, измазанными землею.

— ЧЕ-о-о?! — оскорбленно воззрился он на меня. — Да ты понюхай, голова! Улови скус! Кали-и-ина! — И, сплюнув под ноги, презрительно отворотился от пустого такого и неразумного человека.

Я попытался уловить «скус», все более густеющий и напряженный — получалось что-то до неприличности вонькое. Дурманно-тяжелый дух, перший из мешков, натолкнул меня на иную догадку: «Травники! Накопали кореньев, вот и воняет куколем и бодягом». Откровенно говоря, как воняет корень куколя и бодяга, я не знаю, не думал, но раз эти растения такие наглые в жизни, развесисты листом, крупны цветом, то и корни их должны вонять по-дурному. А тут еще и разговор меж мешочников пошел общий, кто сколь кореньев взял, да какого объема и веса. Женщина, обутая в резиновые бродни, мужицкие штаны и шапку, ошеломила всех, заявив, что у нее один корень не меньше «кила» будет.

Мужики ей не поверили, стали прокатываться насчет бабьего языка, напирали на то, что ихнему брату веки вечные корень невиданной величины мерещится.

Женщина не приняла грубого мужицкого юмора, рассердилась, зубами раздернула грязную тесемку на мешке и выхватила из нее за прошлогодние бледные стебли растение, похожее на козье вымя с тремя распертыми внутренней мощью сосцами, меж которых шаловливо торчали желтенькие пырочки народившихся и нарождающихся хреновин, от которых, однако, напористо шибал во все члены, всверливался в нос резкий, здоровый дух.

— Вот дак хре-ено-о-овина-а-а! — заулыбались и завистливо восхитились мужичонки.

Совершенно счастливая тем, что победила всех мужиков, сразу утерла им всем нос, прощая похабные наветы и намеки, женщина-добытчица хохотала громко, повествуя о том, как ей повезло:

— Кы-ть, я из этих местов! Все здесь насквозь знаю. Вы шары-то налили и в глубь страны поперли, а я, кы-ть, хи-итра! Я, кы-ть, на хуторок. Жалича по всем огородам густущая, дурманом земля занялася. Дак чё мне жалича, морозом оскопленная? На мне, кы-ть, штаны мушшинские, ничЕ не ожгу. В жаличе, в жаличе он, голубок, и хоронился. Сколько лет его никто не тревожил, он и уядрел!