Затрашние заботы
Шрифт:
– Да, – сказала Тамара.
– Ты принесла письмо от нашего старшего сына, – сказал старик. – Он воюет на фронте и пишет безобразно редко, а ваша почта работает еще более безобразно, вот что я должен сказать по этому поводу.
– Расстегни пальто, тогда ты согреешься быстрее, – сказала женщина. – А я пойду и закрою дверь на лестницу.
Женщина ушла, а старик опять стал читать письмо. Иногда он пожимал плечами и что-то бормотал себе под нос. «Нет, они ничего не дадут мне есть, – подумала Тамара. – Они живут по-человечески, но это из последних сил и по привычке».
Женщина, все еще плача, вернулась с кусками золотой рамы и холстом.
– Он так давно не писал, – сказала она. – Мы так боялись несчастья. Какой он солдат? Ему сорок лет, и он преподавал географию.
– Он командир, а не солдат, – сказал старик. – И кто это боялся несчастья? Я? Я убежден, что Петруша вернется живым. И нечего плакать.
Старик взял книгу и стал читать, как будто письмо уже больше не интересовало его. Старик сидел в большом кресле, закутанный одеялом. Его ноги, обернутые ковровой дорожкой, стояли на подставочке.
– Вот бритва, – сказала женщина Тамаре. – Возьми ее и режь картину на кусочки, ты поняла меня?
Тамара зубами стащила с руки варежку, сняла с плеча сумку и сунула сумку под себя. Потом она взяла бритву, но бритва сразу выпала из ее негнущихся пальцев.
– Я еще не могу, – сказала она.
– После того как Петя написал письмо, прошло уже около двух месяцев, – сказала женщина. – Все могло случиться, но мы не будем думать об этом.
– Наконец я услышал умное слово, – сказал старик, не отрываясь от книги.
– Нам нечем угостить тебя, – сказала женщина.
– Не надо, – сказала Тамара. – Я только погреюсь.
– Ты давно мылась?
– Не знаю, – ответила Тамара.
– Понимаешь, я нагрела воды, чтобы помыть Александра, но если ты согласишься, я помою тебя. Это все, чем мы можем помочь тебе. Это страшно, но тебе будет лучше.
– Мне все равно, – сказала Тамара.
– Наверное, ты не мылась уже месяц, да?
– Наверное, я не помню, – сказала Тамара.
– Ты согрелась?
– Я не скоро еще согреюсь. Наверное, я никогда больше не согреюсь. Мне нужно… мне нужно в уборную, но на улице так холодно…
– Тебе надо немножко или…?
– Немножко…
– Александр, – сказала женщина, – ты слышишь?
– Мыться я бы сегодня не стал, – сказал старик. – Нельзя мыться старому человеку, Анна Сергеевна, когда он простужен. Очень хорошо, что эту экзекуцию решено проделать над почтальоном. А я разложу пасьянс.
– Александр! – строго сказала Анна Сергеевна. Старик плотнее закутался в одеяло и перевернул страницу.
Анна Сергеевна подошла к нему, отняла книгу и положила ее на стол. Тамара прочитала название: «Пир».
– Ведро полное, – проворчал старик.
– Я о том и говорю, Александр, – непреклонно сказала ему женщина.
– Я кашлял всю ночь, Аннушка, – плаксиво сказал старик, жалко потирая зяблые, тонкие руки. – Пускай она сходит на чердак.
– Нет. Надо вынести ведро.
– Где чердак? – спросила Тамара.
– Нет, ты никуда не пойдешь. Тебе надо отогреться как следует. Александр!
– Дай мне письмо! – сказал старик. Жена дала ему письмо. Старик подышал на бумагу и поднес ее к самым глазам. – У Пети совершенно не изменился почерк… Прописные буквы твои, а все остальное от меня.
– Александр, ведро надо вынести. И если бы девушка не пришла и не принесла письмо, я все равно заставила бы тебя вынести ведро!… Мужчин надо заставлять двигаться, милая моя, – объяснила женщина Тамаре.
– «Я знаю только одно, что я не понимаю своего народа, – прочитал старик из письма. – Я не знаю, что такое русский народ, русский характер и где кончаются его плюсы и начинаются его минусы. Всегда я чувствую только одно: сила моего народа, моей истории огромна; ее роль в истории мира тоже огромна. И если на земле есть Христос, то это и есть Россия…» Болван! – закончил старик. – И это мой старший сын!
Анна Сергеевна отняла у старика письмо. Он было собрался его разорвать. Старик скинул одеяло с плеч и поднялся из кресла. Он был высокий, в демисезонном пальто, – черный бархат воротника, белизна седин и бледность лица. «Он скоро умрет», – подумала Тамара.
– Где мои валенки, Аня? – проворчал старик. – Я не могу идти на улицу босиком, в конце концов!
Анна Сергеевна поставила валенки перед стариком. Старик пихнул валенки ногой. Ему совершенно не хотелось идти на мороз. Он предпочитал пофилософствовать:
– Они не понимают свой народ! Они не знают, что такое русский характер! Федор Достоевский сказал про таких болванов, как мой старший сын! Он сказал: если ты ничего, ни бельмеса, не понимаешь, то и молчи в тряпочку! Нечего хвастаться своей тупостью! Они заявляют, что ничего не понимают, и думают, что этим открыли Америку и поразили всех своей откровенностью! И ему вручили судьбы людей! Он командует целым батальоном! Несчастные его солдаты!… Аня, все наши соседи выливают ведра из окон, и я…
– Ни в коем случае! – сказала Анна Сергеевна. – Пускай они выливают. А мы не будем выливать помои из окна кухни. Это слишком некрасиво, Александр. Постыдился бы девушки!
Старик зарычал от возмущения. Он считал оскорблением даже мысль о возможном стыде. Он переобулся и открыл дверцу «буржуйки», грея прозрачные руки. И все трое затихли, глядя на желтое пламя. Отблески пламени плясали по красному дереву старинного шкафа. Глубокая тишина стояла вокруг. И только слабо шипела, пузырясь, краска на горящем холсте.