Затрашние заботы
Шрифт:
Иван Дьяков – благообразной внешности человек лет сорока пяти – рассказывал о чифире:
– Едет шоферик, к примеру, зимником с Магадана на Колымские Кресты. Мороз ужасный. Зимовья по пятьсот верст не встретишь. Притомился, спать охота. Что делать? Спиртику, конечно, тянет пропустить, но работа такая, что не позволяет… Тут он печечку притеплит в кабинке своей, чайничек укрепит, пачечку чайку на кружечку водички распустит, хлебнет – и возбуждение начинается. Сердечко быстро-быстро стучит, кровушку гонит, организм согревает, аж запоет шоферик, задвигается. Оттуда и пошел чифирь этот, с колымских трасс… – Говоря, Дьяков гладил свое колено, щупал надорванный шов заплаты, соединял его края.
– Хуже водки чифирь, – сказал Костя авторитетно. – Ежели привыкнешь – уже не отстать никак.
– Конечно, чифирчик к себе притягает и притягает, – согласился Дьяков, очень ласково каждый раз произнося «чифирчик». – Я, был грех, завлекся, когда в Тикси угольную копию сооружал. Про женьшень слыхали? Настоять надо женьшеньчик на спиртике и по ложке перед обедом употреблять: организм успокоится, сил наберет, и от чифирчика отойдешь, забывать его станешь… И где Вася задерживается?
Все трое посмотрели на черную дыру штольни, над которой висел ржавый железный плакат с надписью: «Никогда не бросай товарища, получившего увечье или заболевшего в пути». Там, в штольне, Алафеев должен был отпалить последний взрыв.
– Не б-бойсь, – сказал Синюшкин. Он заикался. – У В-василия в аккурате будет.
И точно – вслед за его словами из черной глотки штольни донесся гул. Потом грохнуло еще раз, но уже слабее. А последующие взрывы не были слышны, потому что взорванная порода, очевидно, скрадывала звук.
Все молчали, ожидая, когда заработает вентиляция. Через минуту брезентовые временные трубы вентиляции запульсировали, сигнализируя рабочим о том, что Алафеев включил компрессор, а значит, с ним все в порядке.
– В столовку пойдем? – спросил Костя.
– В общежитие, – решил Дьяков. – Спокойнее там. И чесночок у меня есть, и колбаска копченая. Там и употребим по махонькой ради субботнего дня.
Из штольни показался Василий Алафеев. Пустой мешок из-под взрывчатки перекинут был через его плечо, в руке он держал длинную палку – забойник. Подойдя к ожидающим, Василий выругался, сплюнул и сказал:
– Болит так, что всю башку мутит, ребята. Сил нет терпеть.
У него второй день болела нижняя челюсть: боль, видно, была не зубная, потому что в том месте, где болело, зубов не было.
– Сейчас по пятьсот капель примем, и залакируется, – утешил Костя.
– Вы идите, а я останусь. Недочет: восьмой номер не сработал, – сказал Алафеев с неохотой.
Дьяков протяжно свистнул. Синюшкин сел обратно на бревно, с которого только что поднялся. Костя почесал затылок и взглянул на часы.
Недочет означал невзорвавшийся заряд, его теперь следовало отыскать, переворошив тонны отваленной породы.
– Что такое «не везет» и как с ним бороться, – сказал Костя. – Ну электричество здесь не поможет, а без получки останешься.
– Топай, – равнодушно сказал Василий. Он вышел из штольни покурить на свету и чтобы не заставлять ждать себя понапрасну.
– Пойдем? – кивнул Костя Дьякову.
– Топайте, топайте. Все топайте, – сказал Василий. Откинулся на бревна лицом вверх, уперся глазами в низкое, вечереющее небо и старался не моргать, когда дождевая пыль залетала в лицо.
– Для нас горючего з-запасите, – попросил Синюшкин. Ему и в голову не могло прийти бросить Алафеева.
– В общежитии будем, – сказал Дьяков, поднимаясь, покряхтывая. – Гляди: инженер идет! Нюх у него на неполадки чисто собачий, а?
По склону шагал к штольне заместитель главного инженера Некрасов. И Дьяков опять уселся, потому что ему интересно было, как Алафеев объяснит про недочет, и как инженер заругается, и как Алафеев психанет, и что из всего этого получится.
Некрасов шагал быстро по редким ступенькам крутого откоса, но когда ступил на площадку перед штольней, то не запыхался, потому что со школьных лет занимался спортом. Лет инженеру было немного за тридцать, человек этот доволен был своей судьбой, ответственностью, самостоятельностью.
– Как жизнь, рабочий класс? – спросил Некрасов, резким движением расстегивая на куртке молнию.
Дьяков снял с головы фетровую засаленную шляпу с обвислыми полями, которую носил во все сезоны, и степенно ответил:
– Плохо, Василий Георгиевич.
– А что случилось?
Дьяков принялся внимательно рассматривать свою шляпу, Алафеев же продолжал лежать, как лежал, откинувшись на бревна и глядя в низкое небо.
Наступила пауза. Стал отчетливо слышен дизельный перестук трактора. Трактор выбрался на мостик через ручей и муравьем тащил связку рельсов по кремнистой обходной дороге.
Первым не выдержал Степан Синюшкин. Он знал, что не следует говорить первым, что получается как бы донос на Василия, если сам Василий считает нужным молчать. Но Степан совершенно не мог терпеть повисший в воздухе вопрос начальника, ибо каждая секунда замедления была для начальника оскорбительна, и Степан чувствовал это своей кожей. Рот его непроизвольно открылся, а язык непроизвольно дернулся:
– Н-недочет с-случился, вот, у Алафеева… – И сразу Синюшкин со страхом и виноватостью глянул на Василия. Но тот продолжал невозмутимо лежать на бревнах.
– Какой номер не взорвался? – спросил Некрасов.
– Восьмой. Отбойный, – ответил за Василия теперь уже Дьяков.
– Какая взрывчатка?
– Скальный аммонит… прессованный, – наконец сквозь зубы процедил Василий.
– Причину недочета знаете?
– Челюсть у меня второй день болит – вот и вся причина, – сказал Василий с озлоблением и сел на бревнах. О причине недочета он догадывался. Заключалась она, по его мнению, в том, что, отпаливая семнадцать шпуров и торопясь скорее закончить дело, он не прихватывал детонаторы в основных патронах шпагатом, и, вероятно, детонатор из восьмого заряда выпал, когда заряд этот Василий пропихивал в шпур забойником.