Завещание Колумба

Вайнер Георгий Александрович

Он откровенно и радостно смеялся надо мной. Совершенно искренне, и не опасался он меня нисколько, потому, что знал наверняка — ничего, кроме жалобных подозрений и слезливых укоров, кроме сердцеразрывающих просьб задуматься о содеянном — мне предъявить ему нечего, а на слова мои ему — тьфу! И растирать не надо, само высохнет.

— Какая же ты пакость, Есаков! — с сердцем сказала Надя. От ярости она сжимала кулаки так, что побелели и резко проступили костяшки, и я испугался, что сейчас она бросится на него и ударит его в сытое красивое

лицо этими костяшками

— на разрыв кожи, ломая суставы, не чувствующая боли, а переполненная лишь ненавистью и страданием.

— Надечка, голубка дорогая! — закричал весело Есаков. — Ошибочку давали! Я ведь вам все время объясняю, что вы меня не за того принимаете! Не пакость я и не сладость я, а сложный современный человек. Я, как киплинговский кот, хожу сам по себе!

Я смотрел на него, и меня не покидало ощущение, что я его уже где-то много раз видел. У него было определенно знакомое мне лицо. Наверняка я его видел раньше. Где и когда — вспомнить не мог.

— Да, я это вижу, — согласился я и попросил: — Сделайте одолжение, Есаков, поговорите со мной маленько. Мне ведь не часто доводится говорить со сложными и современными. У меня все больше клиентура простая и отсталая.

— С полным моим удовольствием, — поклонился церемонно Есаков. — Вообще— то я сюда мчался на крыльях любви, можно сказать, по приглашению моей возлюбленной девушки, да видать, о любви ей уже есть с кем поговорить окромя меня.

Надя покраснела, а я успел ее крепко взять за руку и ответить ему.

— Лично я полагаю, что с кем бы Надя ни говорила о любви, это все равно лучше, чем с вами.

— Это почему еще? — удивился Есаков. — Я для всякой молодой женщины очень соблазнительный вариант.

— Чем? — коротко поинтересовался я.

Есаков так рассмеялся от души, так он всплеснул руками, так замотал своей аккуратно подстриженной маленькой сухой головой, что я вспомнил Я вспомнил, где я раньше видел его.

— Всем, — исчерпывающе объяснил он, справившись с приступом смеха. — Я человек веселый, внешне привлекательный, очень здоровый, можно сказать, начитанно — культурный. Я во время передачи по телевизору «Что? Где? Когда?» половину вопросов отгадываю. И материально независимый.

Он сделал широкий кругообразный жест, который охватывал его шикарный синий адидасовский костюм, стоявший понуро за забором «Запорожец», улицу, Надю, склон холма, лежавший внизу город, далекий лес, мир. Все принадлежало ему, кроме меня — меня он как-то ловко выкинул из этого круга, как вещь абсолютно ненужную и весьма противную.

Я уселся на скамейку под окном, не спеша положил ногу на ногу, закурил, а он с интересом следил за мной, дожидаясь моего следующего беспомощного и безвредного для него вопроса.

— Неувязка получается, — сказал я. — Насчет вашего распрекрасного костюма и кроссовок не знаю, может быть, действительно ваши, а на машину-то вы зря показываете. Машина не ваша…

— Это как? — сразу

набычился Есаков и снова стал похож на себя в других виденных мною ракурсах.

— А так. Видел я вас тут вчера, понравились вы мне сильно, решил поинтересоваться: что это за шикарный плейбой катается здесь на роскошном лимузине? Спросил в ГАИ, а мне отвечают — зовут его Клавдия Сергеевна Салтыкова. Я им отвечаю — ошибка какая-то! Я отчетливо видел существо мужского пола, не может оно быть Клавдией Сергеевной никакой! А они бестактно упираются — не верьте глазам своим! Это была наша знаменитая Клава! А то, что вам почудилось, — это обман зрения. Ничто. Выдумка.

Есаков гордо поднял голову, готовясь мне ответить по всем нотам и адресам, но за окном в доме зазвонил телефон. Я попросил Надю:

— Надюша, послушайте, пожалуйста… Она взбежала на крыльцо, и Есаков встревоженно проводил ее глазами, ему разговор явно перестал нравиться. И в этом резком повороте головы я опять опознал его — десятки раз я видел такие неотличимые, тщательно причесанные головы на фотографиях во всех парикмахерских, рекомендующих нам идеальный стандарт мужской куаферной красоты.

Аппарат, видимо, стоял где-то рядом с окном — я отчетливо слышал голос Нади.

— Да, да… Он здесь. Разговаривают… Я ему могу дать трубку… Пожалуйста. Сейчас. Надя выглянула в окно, в руке у нее была трубка:

— Станислав Павлович, вас просят к телефону… Есаков облегченно вздохнул и со смешком сказал:

— Умора! Точь-в-точь, как в фильме «Волга-Волга». Игоря Ильинского не хватает.

Я взял трубку, и, прикрывая ладонью микрофон, заметил Есакову.

— Вы не огорчайтесь — я вас сейчас насмешу пуще Игоря Ильинского… Напористый голос Воробьева сказал в трубке:

— Тихонов? Это я, Воробьев… Из Москвы сейчас сообщили. Телефон в Урюпине номер 3-13-26 установлен у гражданки Пелех Нины Николаевны. В ее доме третий месяц проживает сын Александр, двадцати трех лет, без определенных занятий. По внешности соответствует приметам отправителя телеграммы в Мамонове. Пелеха задержали и допрашивают, как появятся новости — сообщат.

— Спасибо. Я очень на это надеялся.

— А, что у вас происходит? — спросил Воробьев.

— Собеседуем. О жизни неспешно толкуем…

— Это хорошо, — одобрил Воробьев. — Вы там побалакайте еще, а я скоро к вам тоже подтяну. Думаю, что не помешаю?

— Ни в коей мере… Жду.

Я отдал Наде трубку и повернулся к Есакову:

— Итак, мы остановились на машине… Его, видно, нервировал мой разговор по телефону, поскольку он изменил тон, ответив мне простецки:

— Да полно уж — ма-аши-ина! — презрительно протянул он.

— «Запор» трескучий! Есть о чем разговаривать! Ему крышу можно консервным ножом вскрыть…

И вид у него был трусливо-независимый — как у киплинговского кота, который ходит сам под себя. Настоящий лирический герой — то робостью, то наглостью томим.