Завидное чувство Веры Стениной
Шрифт:
Кобыляева отпустила Веру так же легко, как приняла, — и дорога под ногами расстилалась белой скатертью. Впрочем, она у всех в том году расстилалась белой скатертью — неожиданно рано выпал снег: встал и не таял долго, до весны.
Глава двенадцатая
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени.
При ближайшем рассмотрении рыжий доктор оказался седым, но прежде он был несомненно рыжим. Веснушки, жёлтые ресницы, брови, как будто клочки ваты, окунутой в чай, — раньше Вера промывала Евгении глаза именно такой чайной ваткой. Каплям она как-то не очень верила — а вот чай всегда помогал.
Доктор по-прежнему не смотрел на Веру, хотя она уже с минуту топталась в кабинете — торопливо заполнял карточку, и синие вены на тыльной стороне ладони двигались, как мультипликационные волны. Только поставив точку, доктор
— Что случилось? — спросил он тоном человека, все запасы удивления которого исчерпали себя ещё в прошлом веке.
— Да ерунда какая-то, — честно сказала Стенина. — Ударило в голову.
…Новые коллеги, мама не ошиблась, были пенсионерками. Самой молодой из них, Марье Степановне, сравнялось шестьдесят, и она считалась в музее за бойкую девчонку. Появление действительно бойкой девчонки — не докатившей свою жизнь даже до тридцати Стениной — повергло «смотрителей музейных» в довольно-таки некомфортное состояние. С одной стороны, женщины они были (а они все были — женщины) образованные и чувствовали смутную симпатию к почти доученному искусствоведу. Диплом, в сущности, такая же формальность, как и штамп в паспорте, считала Марья Степановна, прожившая тридцать лет в гражданском браке и научившаяся за это время считать своё поражение победой. С другой стороны, новенькая слишком уж выбивалась из общей массы смотрителей — старушек с яшмовыми брошками и оренбургскими полушалками. Старушкам, разумеется, хотелось вбить Веру в эту массу, как яйцо вбивают в тесто. Они звали её пить чай, показывали фотографии внуков, делились опытом работы: самое главное, считала Марья Степановна, это любить людей.
Вера людей не любила, но благоразумно умолчала об этом. Кивала, пила чай, вежливо разглядывала фотокарточки. Это была не самая большая плата за счастье видеть картины изо дня в день. Можно и потерпеть.
Каждое утро, выпрыгивая из троллейбуса, Стенина мчалась в музей, как на свидание. Поначалу, как всех новеньких, её закрепили за каслинским литьём. Огромный зал, по периметру — стеклянные витрины с чугунными фигурами, а в центре — торжественно-похоронный павильон, вороной и кружевной. Гран-при Всемирной выставки в Париже и просьба французов продать чугунок — но гордые уральские мужики отказали. Сейчас чернел бы своей красотой где-нибудь на левом берегу в Париже.
Евгения, которую пришлось брать с собой на работу раза три за зимние каникулы (выручи, Верка, будь другом), могла смотреть на павильон по часу не отрываясь. Один раз спросила, можно ли «зайти в домик», получила «нет» и больше об этом не заикалась. Сама же Вера относилась к павильону с равнодушным уважением и некоторой брезгливостью — казалось, что, если прикоснуться к нему рукой, на ней останутся мазутные разводы. Прочие каслинские шедевры Стениной тоже не слишком нравились — хотя она во многих домах с детства встречала фигурки Мефистофеля и Дон Кихота и привыкла считать их родными. А у Евгении была в зале ещё одна любимица — чугунная девочка в серёжках и бусиках. Тоже простаивала перед ней подолгу. Марья Степановна однажды сказала: какая у вас, Вера Викторовна, интересная дочка. Она так внимательна к искусству! Стенина решила не поправлять старуху — «дочку» на рабочем месте проще объяснить.
Большую часть времени Евгения смирно сидела на стуле смотрителя и рисовала в блокноте лабиринты — тогда в магазинах уже появились специальные детские книжки с лабиринтами, но они были дорогими, поэтому Евгения рисовала их сама, а потом сама же искала из них выход. А любимой игрушкой Лары был каучуковый шарик, который прыгал до потолка и вечно закатывался куда не надо.
В обеденный перерыв Вера ела то, что принесла из дому в литровой банке, — этим она коллегам сразу понравилась. Старухи не любили, когда швыряются деньгами — уж на покупное-то зачем тратить, если можешь сама приготовить? Вера быстро съедала приготовленный мамой обед, потом ополаскивала банку под краном в туалете и скорее шла в свой любимый зал западноевропейской живописи. Тамошняя смотрительница Евдокия Карловна была настолько интеллигентной, что никак не решалась попросить Веру — раз она всё равно проводит почти сорок пять минут в её владениях, так пусть уж заодно и за порядком последит. А Евдокия Карловна с удовольствием попила бы в это время чаю с коллегами. Тем более что зал с каслинским литьём во время Вериного обеда сторожила практиканточка, будущий искусствовед — молодая молчаливая девушка. В конце концов Вера прочла интеллигентную просьбу в карих катарактных глазах — и, конечно, согласилась.
К Евдокии Карловне часто приходили приятельницы — старушки в младенческих панамках начинали с самого порога жаловаться на здоровье и неблагодарных детей. Понятно, что теперь все эти панамки являлись точнёхонько в Верин перерыв — а если она по какой-то причине задерживалась, Евдокия Карловна даже позволяла себе нахмуриться.
Веру это нисколько не обижало и не напрягало — панамки с Евдокией шли пить чай, а Стенина оставалась наедине с картинами. Да, не Лувр, не Уффици, заштатное собрание третьесортных картин второстепенных художников, и всё же… Вера переходила от одной картины к другой, как из комнаты в комнату, и, если в зале вдруг оказывался посетитель (честно сказать, случалось это редко, в девяностых мало кто разбазаривал своё время на живопись, так что Стенина удивлялась и даже сердилась порой на посторонних людей в музее), он мог заметить, что у молодой смотрительницы шевелятся губы, а иногда она ещё и головой трясёт, как будто разговаривает с кем-то невидимым. В общем, заключал случайный посетитель, скорее всего ненормальная, ясно, почему работает на старушечьей должности.
«Стульчаки» — так называли в те годы смотрителей, но Веру не обижало и это. До того ли было! Каспар у Манетти [28] звонко чмокал пухлую ножку божественного младенца, а младенец закатывал глаза, как будто надоели ему эти поклонения до смерти!.. От складок на плаще волхва с масляным именем Бальтазар пахло ароматной тёплой пылью… «Святое собеседование» Полидоро ди Ланцани [29] — другой младенец тянется к длинной седой бороде мага, кряхтит — вот-вот ухватится! А эти испуганные охи-ахи женщин Рустичи [30] , выхаживающих простреленного святого Себастьяна! Женщины с трудом отводили глаза от легкомысленной тряпочки между ног юноши — а стоит отвернуться от картины на секунду, как они тут же уставятся на самое интересное. А тот разломанный арбуз у Кампидолио [31] — похож на аметистовую щётку, но при этом душистый и свежий, как август. Вера дышала бы и дышала этим аметистовым августом, но, к несчастью, Кампидолио изобразил не только арбуз, но и битую птицу, от которой разило болотной прелью и вялым пером…
28
Картина «Поклонение волхвов» Рутилио Манетти, художника, с чьим именем связан расцвет живописи Сиены в первой трети XVII столетия.
29
Полидоро ди Ланцани — итальянский живописец, ученик Тициана.
30
Картина «Святой Себастьян» Франческо Рустичи, итальянского живописца начала XVII века (сиенская школа).
31
Микеланджело дель Кампидолио — итальянский художник второй половины XVII века, римская школа.
Женский портрет ван дер Влита [32] — дама строго поджимала губы, глаза у неё были добрыми, а мысли — усталыми. Прачка Паскуале Челомми [33] напоминала Копипасту. Уходя из зала и прощаясь с головкой Грёза, стадом Рооса [34] , птичками Хондекутера и пейзажем Милле, Вера вновь спрашивала себя — и того, кто должен был нести за это ответственность — ну почему ей дали такой нелепый талант?
Хотя, если подумать, встречаются ещё более нелепые. Например, талант безошибочно чувствовать чужую фальшь и лицемерие. Зачем это может пригодиться? Или вот, скажем, видеть лица в ковровых и обойных узорах — тоже крайне сомнительный дар, особенно если к нему не приложили умение рисовать.
32
Хендрик Корнелис ван дер Влит — делфтский живописец, мастер портретного жанра и жанра церковного интерьера.
33
Портрет Паскуале Челомми, итальянского художника второй половины XIX века.
34
Филипп Петер Роос (Роза да Тиволи) — художник римской школы, находившийся под влиянием немецкой и голландской живописи, мастер пейзажа и бытового жанра. Мельхиор де Хондекутер — нидерландский художник-анималист. Жан Франсуа Милле — французский художник, один из основателей барбизонской школы.
Так или иначе, но в музее Вера ожила, чего никак не ожидала мама. Лару готовили к первому классу — всемогущий Джон нашёл репетитора — девушку с розово-родонитовыми щеками, сдобную, как только что из печки. Девушка уводила Лару в детскую, и они сидели там подозрительно тихо ровно сорок минут, после чего репетиторша выносила учебные тетради — и приглашала Веру ознакомиться с Лариной штриховкой и другими «работами». Штриховка была безупречной, зайцы подсчитаны по головам верно, лишний элемент в виде лисы исключён из ряда. Довольная Стенина протягивала девушке деньги, но та была очень суеверна, просила не давать купюр в руки — а положить их на столик у зеркала. Вера начала оставлять деньги на столике, и репетиторша деликатно, как мышь хвостиком, смахивала их оттуда себе в сумку.