Зазеркальная Империя. Трилогия

Ерпылев Андрей Юрьевич

Александр наконец вспомнил, о чем шла речь.

Грандиозная манифестация рабочих охтинских и выборгских заводов, отчаявшихся добиться своего от промышленников, состоявшаяся 29 июня 1935 года, имела своей целью подачу лично императору петиции, содержащей требования о сокращении рабочей недели, увеличении продолжительности ежегодно о оплачиваемого отпуска, строительстве детских садов и еще немалое число безобидных требований. Все это прошло чинно и гладко (ну, кроме передачи петиции лично августейшему адресату), если бы ситуацией не воспользовалось Петербургское отделение РСДРП вкупе с временно примкнувшими к ней социалистами-революционерами и бундовцами.

Экономические в общем-то требования как-то незаметно обросли политическими лозунгами…

Тогдашний генерал-губернатор князь Иртеньев-Забалканский, естественно, не мог допустить подобного безобразия и категорически запретил шествие, пригрозив в случае неповиновения жесткими мерами. Социалистам это было только на руку. Для проведения демонстрации выбрали вечерний час, почему-то надеясь на ослабленное сопротивление со стороны властей.

Демонстрантов встретили здесь, перед Биржевым мостом. Социалистическая шушера, конечно, большей частью ретировалась, но распаленные и упрямые мастеровые, не веря в то, что солдаты, сами выходцы из низов, будут стрелять в своих братьев, пошли на стену штыков… Одним словом, повторилось Кровавое воскресенье, отсутствующее в истории этого мира. Расстрелянная и изрубленная казачьими шашками демонстрация только чудом не вылилась в восстание, подобное революции 1905 года из мира Бежецкого…

Полицейские вдруг прервали перекур и подтянулись — к пикету приближались демонстранты.

Александру еще не доводилось видеть вблизи представителей здешнего рабочего класса и, вопреки всему, что было известно о его положении, почему-то представлялись суровые, решительные люди в заплатанных грубых спецовках, грозящие угнетателям неумолимой карой… Конечно, эту картину творило воображение советского человека, с младых ногтей впитавшее все образы и штампы, неустанно плодимые десятилетиями идеологической машиной КПСС. Тем разительнее было отличие.

Бежецкий с изумлением взирал на празднично одетую негустую толпу сытых, благополучных людей, многие из которых вели и несли на плечах нарядных и упитанных детей, размахивающих трехцветными флажками. Где-то в задних рядах наяривала плясовую гармошка, а проходивший чуть ли не в метре от Александра изрядно поддатый, судя по распространявшейся вокруг него волне сивушного аромата, “пролетарий” вполне артистично бренчал на семиструнной гитаре, гриф которой украшал пышный алый бант. Немногочисленные лозунги, профессионально исполненные на кумачовых и трехцветных полотнищах, ничего не требовали, лишь утверждали: “Слава Труду!”, “Шире полномочия профессиональных союзов!” и, совсем не к месту: “Полный запрет импорта американских товаров!”. Пунцовые от изрядных возлияний ряшки лучились от довольных улыбок, яркие футболки и кофточки так и трескались на животах и плечах “угнетенных трудящихся”, а от золотых серег и цепочек, во множестве нацепленных многими “передовыми работницами” ради торжественного случая, рябило в глазах… Весьма симпатичная девица, не совсем твердо держащаяся на ногах, выбежала из рядов демонстрантов и, вручив двум полицейским и Александру по красной гвоздике, поочередно чмокнула всех троих кого куда придется.

Автоматически сжимая в руках скользкий цветочный стебель, Бежецкий долго еще ошеломленно смотрел вслед удаляющейся толпе, лишь требовательный гудок ожидавшего такси вывел его из ступора. Полицейские, освобождая проезжую часть, уже вовсю деловито растаскивали полосатые барьеры заграждения, грузя их в подъехавшие пикапы, а казачки не менее споро утрамбовывались в автобус с лаконичной табличкой “ЗАКАЗ” на

ветровом стекле, видимо, в надежде попасть в казармы еще до полуночи.

— Поздравляю, ваше благородие! — весело подначил таксист Александра, кивая на все еще торчащую из кулака ротмистра гвоздику.

Бежецкий, чертыхнувшись, кинул пролетарский цветок на асфальт и плюхнулся на сиденье, одновременно носовым платком стирая со щеки жирный след помады от поцелуя любвеобильной демонстрантши:

— Трогай, любезный!

* * *

Владовский, насвистывая мелодию из популярной в этом сезоне оперетки, приближался к дому на Сергиевской, на втором этаже которого располагалась роскошная квартира, купленная еще покойным батюшкой. На город опускались короткие летние сумерки, и улица была малолюдной. Идущего за ним “пьяного” Матвей “срисовал” уже давно и теперь старался не подавать вида, что знает о слежке. Однако настораживала не сама слежка, а то, что велась она совершенно открыто, внаглую. Владовский уже начинал нервничать.

Наилучшим вариантом было бы свернуть в неосвещенную подворотню и, дождавшись там преследователя, разобраться с ним. Несмотря на комичную внешность, Матвею не раз случалось бывать в переплетах, а под его пиджаком перекатывались не только слои жира. Конечно, он надеялся не столько на свои кулаки, сколько на узкий стилет, скорее короткую шпагу, спрятанную в полой тросточке и в умелых руках способную стать нешуточным оружием. Хитрая трость, случалось, выручала владельца и не в таких ситуациях: Владовский с гимназических лет считался неплохим фехтовальщиком. Как назло, нескончаемый фасад все тянулся и тянулся, а гостеприимного входа во двор не было…

Ага, вот и он! Владовский, не переставая насвистывать, нырнул под арку и оказался в полутьме. Так, теперь немного подождем…

Чьи-то крепкие руки сжали Матвея за плечи и втиснули лицом в шершавую, нестерпимо воняющую кошачьей мочой и плесенью штукатурку стены, в то время как другие, не менее крепкие, вырвали спасительную трость и быстро, но внимательно охлопали карманы. Только после этого Владовскому было разрешено обернуться, но плечи его не отпустили.

— О чем вы говорили с Бежецким? — Голос невидимого в темноте человека был негромким, но спорить с ним как-то не хотелось.

— С кем? — попытался было придуриваться Матвей, но от сильного удара в бок его всего пронзило болью.

“Ну вот — почку отбили! — пронеслось в оглушенном болью мозгу. — Теперь неделю буду кровью мочиться”.

— Хватит! — Голос звучал все так же негромко. — Я повторяю свой вопрос.

Владовский облизнул враз пересохшие губы и решил тянуть время:

— А, вы имеете в виду Александра Павловича! Ничего особенного. Я, с вашего позволения, милостивый государь, имел, как говорится, честь учиться вместе с господином Бежецким. Однокашники, если позволите…

Боль, вспыхнувшая в том же боку, была столь сильной, что из глаз, казалось, посыпались искры.

“Похоже, теперь ребро. Наверняка кастет. Больно-то как, господи! Вот бы сознание потерять, — морщась думал про себя Матвей, лихорадочно ища и не находя выхода из сложившейся, похоже очень скверной, ситуации. — Вот бы сознание потерять…”

Однако милосердное забытье никак не приходило.

— Зачем вы меня бьете, господа? — подпустив слезу в голос, заканючил Владовский, обвисая на руках и незаметно, на ощупь, через ткань пиджака нажимая кнопку лежащего в кармане напоминальника. — Я больной человек. Я ничего никому не сделал. Возьмите все мои деньги, а меня отпустите…