Зазеркальные близнецы
Шрифт:
Труднее всего было с отсутствием времени. Вернее, самого времени-то было хоть отбавляй — отсутствовало только его течение. Смены дня и ночи не было, день у князя теперь начинался тогда, когда он просыпался, заканчиваясь, едва он “смеживал вежды”. Хоть как-то отмечать периоды между бодрствованием и сном “по-тюремному” не удалось. Ворсистый материал, покрывавший стены и пол, легко поддавался нажиму черенка ложки, выбранной в качестве инструмента хронометрирования, но так же легко потревоженные волокна возвращались на свое место, не оставляя никакого следа. Выщипать отметину пальцами и ногтями не удавалось из-за поистине стальной прочности
Чтобы не потерять физической формы (слава Всевышнему, бок все-таки залечили на совесть!), Владимир начинал “день” с разминки, заключавшейся в методичном оббивании кулаков и ступней о мягкие стены и дверь, сотни-другой приседаний и не меньшего числа отжиманий. Бег на месте Бекбулатову никогда не нравился, но разбежаться на пяти шагах было некуда. Руки тосковали по гирям и эспандеру, не говоря о тренажере — “качалке”, но об этом оставалось только мечтать по причине отсутствия как первого, так и второго, не говоря уже о третьем.
Затем, удобно устроившись на “кровати”, Владимир, подобно степному акыну, заводил нескончаемую пластинку культурной программы: анекдоты чередовались со стихами, попсовые шлягеры — с таблицей умножения, неприличные частушки — с детскими считалочками… Втайне штаб-ротмистр лелеял сладкую мысль о том, что терпение у тюремщиков наконец закончится (а в том, что его слушают и внимательно наблюдают, он не сомневался ни минуты) и сюда ворвется десяток-другой головорезов, может быть, во главе с ненавистным докторишкой… Предвкушение молодецкой забавы туманило глаза, сами собой вырисовывались сладострастные подробности…
Сколько же времени уже длится пребывание в этом “чистилище” (или это уже ад?) и когда закончится? Неужели впереди вечность?…
“В тюремной камере оказались вместе русский и еврей. Один ходит из угла в угол, а другой (это был как раз еврей) сидит в задумчивости. Русский к нему обращается: “Послушай! У вас там был Эйнштейн, придумал какую-то теорию относительности. Вот ты еврей, умный, объясни, что это за теория за такая?” — “Как тебе объяснить? Вот ты сейчас ходишь… Но ты же все равно сидишь!”
Бекбулатов снова хохочет до слез.
— Вы слышали, господа, как тонко: ходишь, но все равно сидишь! Смейтесь же, смейтесь, господа!…
27
Грохот взрыва застал Полковника в спальне.
Еще открывая глаза, он уже понял, что все пропало. Не одеваясь, он кинулся в смежную потайную комнату и, не обращая внимания на звуки выстрелов, буквально обрушился на клавиатуру компьютера. Временами казалось, что число пальцев, порхавших по трещавшим под ними клавишам, удваивается и утраивается. В распоряжении Полковника оставались считанные минуты, если не секунды, и он это знал лучше, чем кто-либо иной. Наконец, ткнув в клавишу “ENTER”, он увидел сиреневый отблеск, отразившийся в экране монитора, и оглянулся.
Часть стены, только что ничем не отличавшаяся от остальной поверхности, сияла нестерпимым бело-синим, каким-то электрическим светом, по ней явственно перекатывались концентрические радужные волны, возникавшие где-то за пределами светящегося проема и пропадавшие в центре.
Полковник отсоединил монитор, схватил в охапку системный блок компьютера, стараясь не выдернуть из розетки вилку шнура, питания, тяжело дыша, пересек комнату и осторожно опустил свою ношу на самой границе сияющего пятна.
— Стоять! Руки за голову! — раздалось сзади. — Стрелять буду!
По-волчьи, всем телом обернувшись на голос, Полковник послал преследователям улыбку, напоминавшую звериный оскал, и, увлекая за собой компьютер, рыбкой бросился прямо в завихряющиеся перед ним сиреневые всполохи.
Ослепленные последовавшей вспышкой оперативники открыли ураганный огонь по листу, где секунду назад растворился Полковник. Когда желто-зеленые круги и звезды в их глазах слегка побледнели, их взорам предстала только кирпичная, испещренная выбоинами стена с отбитой пулями штукатуркой, из которой где-то возле пола нелепо торчало полметра электрического шнура с вилкой…
Больно, как больно!
Полковник лежал в полной темноте на чем-то остром, но все ощущения притуплялись, не оставляя ничего, кроме непереносимой боли. Ладонь, которой он попытался дотронуться до пылающего плеча, наткнулась на что-то густое и липкое. Кровь?
Память понемногу возвращалась. Видимо, его все же подстрелили. Какая-то пуля вместе с ним преодолела локал и достала уже здесь, по ЭТУ сторону… Это, конечно, скверно, но поправимо.
Шипя от боли и оставляя на покореженном металле ошметки внутренностей, вывалившихся из распоротого живота, Полковник сполз с останков сослужившего свою службу компьютера, с помощью которого на короткое время ему удалось сделать “GAME OVER”, то есть открыть искусственный краткоживущий локал, и снова потерял сознание…
Следующие несколько дней пришлось отчаянно бороться за жизнь: пуля, догнавшая его в “Зазеркалье”, оказалась далеко не единственной. Плохо было то, что, нанеся хотя и очень болезненные, но вовсе не смертельные для такой живучей твари ранения, свинцовые посланцы Бежецкого со товарищи непоправимо повредили оболочку. Полковника, увы, больше не существовало.
Нежась в снимающей боль густой, как кисель, жидкости, резко мутневшей местами и вновь становившейся прозрачной, заполнявшей углубление, выдолбленное в граните, выстилающем пол огромной, поражающей воображение своими размерами залы, то, что ранее было Полковником, уныло рассматривало себя в зажатом в вытянутой руке зеркале.
Лицо Полковника за те дни, что прошли с момента бегства охотника, внезапно ставшего жертвой, в этот мир, давно уже напоминало посмертную маску: полуприкрытые набрякшими свинцовыми веками помутневшие глаза, безвольно отвисшая нижняя губа, потемневшая, распадающаяся ткань по краям пулевых ран… Все остальное — не лучше.
Ну ладно, пусть только заживут полученные раны и… Зеркало, выскользнув из непослушных пальцев, булькнуло в “воду”. Чертыхнувшись про себя, тварь выпростала скользкую гибкую конечность и зашарила ею по дну. Рука Полковника, в которой она ранее помещалась, полуоторванная крупнокалиберной пулей, разворотившей плечо, лежала тут же, на краю ванны, словно напрочь испорченная и потому выброшенная деталь одежды…