Здравствуй, сосед!
Шрифт:
В Софии пусто — не то что в воскресенье во время службы, и собор кажется ещё более огромным. Ребята вместе с отцом Илларионом поднялись по лестнице, которая вела на верхние галереи. Им ещё никогда не удавалось побывать здесь. Очень интересно смотреть вниз с такой высоты. Светильники погашены, в тёмной глубине едва заметно мерцают только огоньки свечей. Зато сквозь высокие стрельчатые окна, расположенные почти под куполом, проникают солнечные лучи, и на верхних этих галереях гораздо светлей, чем внизу.
Учитель открыл неприметную в стене низенькую дверь, и ребята очутились в большой светёлке. Здесь за столами сидели переписчики.
— Ну, кто хочет прочитать?
Буквы на пергаменте были красивые и чёткие, но прочитать, что написано на свитке, не смогли даже самые старательные ученики.
— Да таких букв и в азбуке нет! — удивлённо протянул Вишена.
— Здесь написано по-гречески. Свиток этот привезли к нам из греческой земли, — объяснил учитель и стал читать, громко выговаривая незнакомые слова.
— Всё равно ничего не понятно! — сказала Алёна, когда отец Илларион умолк.
— Непонятно, — согласился учитель. — Но что здесь написано, вы уже читали. Да, да! — И отец Илларион продолжал уже по-русски: — «…Возле одного города поселилось свирепое чудище и потребовало, чтобы выдавали ему на съедение двенадцать девиц. И вот услыхал про эту беду молодой юноша по имени…»
— Про Фёдора и змия! — закричали ребята.
— Запомнили? — сказал учитель довольно. — Греческий язык не похож на наш, и нам трудно его понимать, но если человек трудолюбив и прилежен, он всего может достигнуть. Вот отец Мефодий, — показал он на старенького монаха, сидевшего возле окошка, — хорошо знает язык греков. Он и перевёл житие святого Фёдора на русский язык.
Отец Мефодий, наверное, и сейчас переводил какую-нибудь книгу с трудного греческого языка. Он задумчиво глядел на лежавший перед ним наполовину развёрнутый свиток, а потом взял гусиное перо, осторожно опустил его в узконосую глиняную чашу — ребята догадались, что в ней чернила, — и стал что-то писать на пергаментном листе. Написал, захватил щепоть песка и посыпал им листок, чтобы просохли чернила. Занятый своим делом, он даже не слышал, что учитель рассказывает о нём.
— Привозят на Русь книги и из Болгарии, — продолжал отец Илларион. — Болгарские книги читать и понимать легче. Потому что болгары, как и мы, — славяне.
— Я тоже выучусь и буду переводить и переписывать книги, — сказал Вишена.
— Так, — согласился учитель, — доброе это дело — сеять семена познания. Только ведь ты недавно говорил, что хочешь стать купцом и плавать в дальние земли.
— Купцом! — засмеялся Василёк. — А где он возьмёт ладью и товар? Вот я буду купцом. Отец сказал, когда я подрасту, купит ладью. У него большая лавка на торгу. За мехом к нему приплывают и немцы, и шведы, и италийцы. А тогда мы сами будем к ним возить меха. Ещё дороже будем их продавать. Отец велит, чтобы я старался в ученье. Купцу нельзя без грамоты. Я и греческий выучу, чтобы понимать греков, когда поплыву к ним в Царьград.
— Тихо, тихо, — сказал учитель, останавливая расшумевшихся ребят. — В библиотеке нельзя громко разговаривать. А то отец Алимпий из-за вас ошибётся и испортит пергамент, — кивнул он на другого монаха, сидевшего за ближним столиком.
Отец Алимпий отложил гусиное перо и добродушно сказал:
— Ничего, пусть пошумят. В спорах рождается истина. Так учат древние греки.
— А ты, Борис, кем будешь? — спросил Вишена.
— Я? Боярином! — сказал Борис.
— А я тоже буду книги переписывать, — сказала Алёна.
Тут уж не только Василёк засмеялся, но и все ребята. Девчонка, а туда же. Переписывать книги — разве это женское дело? Но учитель заступился за Алёну и стал рассказывать:
— Есть в Киеве Янчин монастырь. Назван он так потому, что основала его княжеская дочь Янка. С детства была привержена Янка к книжному чтенью. Выучилась не только русской грамоте, но и на многих других языках умела и речь вести, и читать, и писать. Недюжинного ума и большого сердца была девица. Когда выросла, не захотела она жить в княжеском дворце. Велела построить монастырь и сама постриглась в монахини. Но книги любила по-прежнему. Переводила и переписывала их и даже сама писала. Многие учёные мужи и на Руси и в чужих землях дивились Янкиной мудрости. А книги у Янки простые, понятные и учёному и неучёному. В них рассказывается, какими травами лечиться от болезней, как матерям ухаживать за младенцами, чтобы дети росли крепкими и здоровыми.
— Ну вот, — обрадовалась Алёна, — я тоже так буду! Выучусь и стану переписывать книги. А может быть, и сама потом напишу.
— Ой, Алёна, — жалостливо сказала Оля, — ты что же, в монахини пострижёшься? Ой, Алёна, — повторила она, — не ходи в монастырь! Наша Уленька, отцова сестра, как не хотела, как плакала, когда её в монастырь отдавали.
По дороге из школы, повстречала Алёна монашенок и вспомнила про этот разговор. Посмотрела на их чёрные одеяния, на бледные лица под чёрными платками и подумала: «Нет, ни за что не пойду в монахини! В монахини не пойду, а книги всё равно буду переписывать!»
15. Сапоги и Параскева-Пятница
Завтра пятница — день большого торга. Отец со Жданом собираются на торжище. Допоздна горит в светце лучина, роняя в бадейку с водой угольки. Отец дошивает сапоги. Мать тоже не ложится спать. Расшивает цветной шерстью поршни. То красную нитку вденет в иголку, то синюю, то жёлтую. Проворно мелькает в её руках игла, и на чёрной коже расцветают диковинные цветы с алыми и жёлтыми лепестками, вьются, переплетаясь, зелёные стебли. Ждан до блеска натирает суконкой уже готовые пары и ставит их в ряд на лавку. Тут и поршни и сапоги. Поршни нарядные, расшитые по передкам, с длинными ремешками, которые красиво перехватывают ногу крест-накрест до самого колена. Но Вишене всё равно больше нравятся сапоги. Хорошие сапоги шьёт отец! Вот они стоят на лавке. Одни — большие, высокие — хоть купцу, хоть дружиннику впору. Другие — поменьше, низенькие, на каблуках — для боярыни или купчихи, а третьи… Вот это сапожки! Маленькие, складненькие, будто игрушечные — для ребятишек. Ждан их как раз натирает суконкой.
Посмотрел Вишена на сапожки, вздохнул. Вот так всегда: сошьёт отец сапоги и несёт на торг. А что, если попросить его, чтобы эти не продавал никому, а отдал Вишене? Он уже примерял их, когда в доме никого не было. Ну и сапожки! Не хуже, чем у Бориса! Прошёлся в них Вишена разок-другой. До чего же ладно в них ногам! Век бы не снимать! Снимать всё же пришлось. Услыхал Вишена на крылечке материнские шаги, поспешно скинул сапожки, старательно обтёр рукавом подошвы и поставил на лавку, как стояли.