Zeitgeist
Шрифт:
Лайэм передвинул несколько рычажков, превратив высокие частоты в своих наушниках в еле слышный писк.
– Два года я довольствовался всяким дерьмом, теперь и вспомнить противно. Ты только вслушайся, как богато шлепают эти штуковины с русских ракет! В середине лохмато, внизу подобрано – красота! – Лайэм постукал себя по голове желтыми от никотина пальцами. – Правда, верхи тонковаты, но это пройдет, просто лампы еще толком не пригорели.
– Значит, они тебя устраивают?
– Лучше не бывает! – пробулькал Лайэм. – Одну лампу я продаю на интернет-аукционе. Хочешь знать, сколько за нее готовы отвалить профессионалы? Последнее предложение – пять тысяч!
Старлиц приподнял густые брови.
– Пять тысяч баксов
Улыбка Лайэма уползла за уши.
– Пять тысяч фунтов, босс! Янки не соображают в лампах.
Старлиц довольно показал ему большой палец и снова нырнул в шум. Лайэм был незаменим. И к тому же предсказуем. Некогда он объездил четыре континента, изображая с помощью гитары тантрического монаха британского психоделического блюза. Лайэм пережил шестидесятые, оставил позади славу, давно наплевал на фанатичных поклонниц, не погиб даже в чудовищной Ниагаре наркотиков и выпивки. Лайэм полностью оправился от рок-н-ролла, если не считать неизлечимого пристрастия к первоклассному звуковоспроизводящему оборудованию. Он был профессиональным музыкантом и не требовал зарплаты, крыши над головой, стоматологической, даже просто медицинской страховки. Но оборудование у него должно было быть самое лучшее.
У Лайэма был лакированный полый «Гибсон» 1957 года. Басовые струны ему делали в полной темноте слепые португальские цыгане. Его турецкие цимбалы были изготовлены в литейной бронзового века, возраст которой перевалил за пять тысяч лет. Гастрольный комплект Лайэма ныне включал вишневый «Роланд-303», антикварный «Меллотрон», даже один «Оптиган». Работая на «Большую Семерку», Лайэм получал максимальное наслаждение от жизни и являл собой зрелище бескрайнего довольства.
Пришло время проверить девушек. Легги не занимался семью девушками лично, считая это непрофессиональным. Для всех музыкантов «Легги, менеджер “Большой Семерки”» должен был оставаться малодоступной, загадочной фигурой, личностью из высших сфер, изредка одаривающей избранных масонским рукопожатием. Впрочем, он порой снисходил до девушек, делая им пустяковые подарки и жалуя мелочь на карманные расходы. Повседневную дрессировку он доверял среднему слою проекта: инструктору по вокалу, двум хореографам и, главное, дуэнье группы.
Дуэнья Тамара присоединилась к команде в Лос-Анджелесе. Ее опыт и прошлое мало подходили для этого занятия. Тамара очутилась в Лос-Анджелесе в начале девяностых: она в ужасе покинула Советский Азербайджан, где пал коммунистический режим, которому служил ее муж, превратив ее сначала в беженку, потом в бесстрашную эмигрантку в поисках свободы и лучшей жизни. Тамара вынырнула из-под длинных кремлевских теней на залитые ярким неоновым светом улицы Голливуда – одна, без друзей, зато со счетом в швейцарском банке, с чемоданчиком золотых слитков и тремя килограммами первосортного афганского гашиша. Ей удалось быстро стать своей в мафии калифорнийских армян, бензиновых пиратов и содержателей дешевых кафе и завести процветающую торговлю подержанными автомобилями в Брентвуд Хейтс. Наконец, в совершенстве овладев английским и заметя все следы, Тамара проникла в сверкающий мир «Иранжелеса».
Город Лос-Анджелес, что в штате Калифорния, был столицей развлечений Исламской Республики Иран. Когда-то, в далекие шахские 70-е, в Иране существовала скроенная на западный манер поп-культура, похожая на турецкую. В иранских ночных клубах звучали томные иранские пластинки, там снимали собственные черно-белые приключенческие фильмы с мордобоем, на телеэкране процветал танец живота и дергались исполнители современной музыки, разбивавшие сердца зрительниц. Но Хомейни все это запретил и изгнал за океан. Пятнадцать лет подряд аятолла терпел поп-музыку лишь в виде воинственных песен и народных гимнов.
Однако многочисленным иранским беженцам требовалось что-то проигрывать на стереосистемах, что-то смотреть по телевизору. По планете рассеялся миллион иранских эмигрантов. Их было немало в Германии, Турции, Британии и Швеции; в одном Лос-Анджелесе их набралось тысяч восемьдесят. Поэтому иранский развлекательный бизнес расцвел под пальмами Большого Сатаны, привлеченный не свободой творчества, а непревзойденной голливудской инфраструктурой записи и сбыта.
Но со временем муллы утратили бдительность, и иранский «поп» стал просачиваться на родину с контрабандистского плацдарма в государствах Персидского залива. Теперь, после двадцатилетия горького заокеанского изгнания, иранский «поп» был мускулист, поджар и отменно исполнялся и продюсировался крупными студиями цифровой звукозаписи. На любом тегеранском базаре слышны были голоса лос-анджелесских талантов Дариуша и Хашаира Этемади, попавшие в страну пиратским образом, ибо исламский режим не платил авторских гонораров.
Миссис Тамара Динсмор (замужество преследовало цель получения грин-карты, но фамилия пришлась Тамаре по вкусу) стала важной персоной на поп-сцене «Иранжелеса». Тамара была создана для работы в Голливуде – недаром она была некогда женой азербайджанского коммунистического бонзы. Играючи пройдя через обязательные в Лос-Анджелесе лицевые подтяжки, она разгуливала на высоченных каблуках и в нарядах от Армани. Прежде она была женщиной редкостной, экзотической красоты, но теперь, в среднем возрасте, миновала период экзотики и была не чужда эксцентрики.
Легги застал Тамару за сеансом воспитания Немки. Всех вокруг обязательно тянуло спустить на Немку собак, хотя она этого совершенно не заслуживала. Она была надежной, послушной, чистюлей. К тому же она состояла в «Большой Семерке» три года, с первых дней. К немногим достоинствам Немки смело можно было добавить стойкость.
Легги дорожил Немкой и терпел все ее безумные увлечения. Он был хорошо знаком с ее самозваным французским женихом, неталантливо косившим под Бельмондо и объявлявшимся по праздникам в спортивном автомобиле, с шоколадом и шампанским. С красавчиком французом Немка всегда была вежливо холодна, ибо ее глупое сердечко неизменно принадлежало никчемным бездельникам из публики. Чувствуя слабину, жулики из стран развалившегося Варшавского Договора преследовали ее, слали ей длинные пылкие факсы на непонятных языках, усеянные надбуквенными значками и апострофами и полные просьб о срочных займах. Сначала Немка увлеклась крупным белокурым поляком, потом низкорослым кислым умником чехом. Но удачливее всех оказался не выпускавший из рук пистолета серб, вовлекший ее в крупные неприятности.
Сейчас Немка виновато хлюпала носом, слушая Тамарин выговор. Речь шла о каком-то турке. Легги погладил Немку по плечу.
– Как жизнь? – поинтересовался он.
– Я его люблю, – всхлипнула она.
– Понимаю. А что говорит твоя матушка?
– Она его ненавидит!
– Что ж, все по-старому, ничего новенького. – Он перевел взгляд на Тамару. – Как она?
– Как будто ничего. – Тамара пожала плечами. – Просто она молодая и глупая.
– Успокойся, Немочка, – пропел Легги. – Ты – наша надежда, без тебя мы никуда. Ты для нас как скала, детка. Ты наш локомотив. О твоих прошлых проблемах никто не вспоминает. Теперь ты выросла и понимаешь, что такое ответственность. Ты разумная, ты наша умница!
Немка утерла глаза, размазав многослойную тушь и металлическую пыль.
– Вы так считаете? – спросила она растроганно.
– Конечно, детка.
Она нахмурилась.
– Я-то ладно, а вот Американка ведет себя как глупая стерва!
– Неужели опять?
Немка топнула сапожком.
– Она все время нюхает кокаин и задолжала мне кучу денег.
– Ничего, с этим я разберусь. Выше голову! Расправь плечики. Улыбочку! А я немного поболтаю с фрау Динсмор. – И он отвел Тамару в сторонку.