Зелен камень
Шрифт:
— Где письмо? — быстро спросил Самотесов.
— Я уничтожил.
— Эх, нехорошо вы сделали! Надо было показать.
— Зачем?
— А затем, что я парторг шахты да и ваш напарник. Я к вам со всей душой, а вы в последнее время от меня таитесь. Вот спасибо вам!
— Поймите меня, Никита Федорович. Я молчал не из скрытности; у меня от вас тайн не было и никогда не будет. Но нехватило сил передать вам эту ложь о моем отце! Ни от кого я не слыхал о нем дурного слова. Даже Абасин — его личный недруг — не мог сказать о Петре Расковалове ничего плохого. В биографии моего отца я вижу лишь одну необъяснимую странность: он внезапно бросил мою мать и уехал в Сибирь перед самым приходом в Горнозаводск советской власти, но я не верю, что он бежал от нее. Это был русский человек. Его мой дед горным рыцарем назвал, рыцарем без страха и упрека. И вдруг эта пакость «Знающего»! Письмо обожгло мне руки…
— Да… Вам, как сыну, это тяжело, — согласился Самотесов, который в это время глядел в окно на шахтный копер, но слушал Павла с напряженным вниманием. — А все-таки нужно было мне письмо показать, да и Федосееву показать не мешало бы. Сами знаете, как вам парторганизация доверяет. Сумели бы в письме этом разобраться, не беспокойтесь. — Он закончил: — Об отце вашем только то и знаете, что он… людей будто губил?
— Только это и было в письме… А вы что слыхали? Вы говорили о моем отце с Федосеевым?
— Ничего не слыхал, — коротко ответил Самотесов. Особая нотка, проскользнувшая в его тоне, заставила Павла поднять голову. В это время он держал таблетку; она выскользнула из пальцев и покатилась по полу. Непослушными пальцами он взял новую таблетку и долго не мог ее проглотить, точно железная рука сжала горло.
— Все кальцекс глотаете? — отметил Самотесов. — Вы бы лучше в воду за скобой не лазили. Мне комсомольцы рассказывали. Без вас обошлись бы. Заболеете еще, чего доброго!
— Болеть нельзя, — решительно проговорил Павел. — Имейте в виду, Никита Федорович: на шахте больше не будет аварий!
— Как это не будет? — усмехнулся Самотесов. — Я бабьих суеверий не признаю, но зарекаться нельзя.
— Не будет! Вы говорили, что на шахте завелась гадина. Я принимаю вашу догадку. Надо как зеницу ока охранять все склады, держать под особым наблюдением механизмы и передвижение материалов. Комсомольцы обещают помочь охране: на ночь выделяют шесть человек. Нужно наметить дополнительные посты. Аварий не будет!
— Что ж, правильно, — согласился Самотесов. — Щели так закроем, что, коли аварии будут, мы увидим, откуда пакость идет: со стороны или с шахты. Только уж вы, Павел Петрович, в другой раз такое не допускайте, и все ладно будет. То, что ваш родитель в Новокаменске работал, парторганизация знала; то, что он, к примеру, делов натворил, вы за это отвечать не можете… Только, если вы хотите, чтобы я с вами крепко стоял…
В этих словах прозвучал приказ: «Не молчи, не таись, говори все, что знаешь!»
— Теперь вам известно обо мне все, что известно мне самому, — тихо сказал Павел.
— Ну что же, — медленно произнес Самотесов, — если мне теперь все известно, так мне больше от вас ничего и не надо! Эх, скорее бы ствол пройти, в шахту влезть!.. Видать, ствол был крепко подорван. Постарались господа-хозяева!
— Да, постарались… С этими словами Павел вышел.
5
Павел оставил землянку с таким чувством, будто разговор с Самотесовым не кончился, а оборвался.
«Что хотел узнать Никита? Какие основания имел он ждать новых признаний? Что он узнал в прокуратуре? С Федосеевым он говорил определенно, — думал Павел. — Из-за этого он и задержался в Новокаменске, а не из-за стройдеталей…»
Стало тяжело, как никогда в жизни. Он был близок к тому, чтобы вернуться в землянку и потребовать: «Не скрывайте ничего! О чем вы говорили с Федосеевым, что сказал Федосеев?», но сдерживал себя, вдвойне и втройне кропотливо занимался каждой мелочью в работе по расчистке шахтного ствола.
Пасмурный сидел Самотесов за столом, машинально перелистывая справочник по горным работам. «Экое навернулось вокруг парня! — думал он и пытался успокоить себя: — Да нет, разберемся, глупостей не допустим. Наш человек, и никаких!.. Не допустим глупостей!» Но хмурь не оставляла его, мысли все время возвращались к недавнему разговору.
Послышалось осторожное покашливание. В дверях стояли вахтеры: профорг охраны Пантелеев и Заремба. Они держались навытяжку, если только это было возможно при их вовсе не воинской выправке.
— Что? — спросил Самотесов тускло, точно спросонья.
— По поводу выговора, — прогудел Пантелеев, выдвигаясь на шаг вперед. — Сними выговор, Никита Федорович!
— Какой там выговор?
— Павел Петрович на него наложил строгий выговор с предупреждением, — и Пантелеев кивнул в сторону своего спутника. — А неправильно! Ты послушай, Никита Федорович…
Пантелеев был пожилой коренастый человек, заросший черной бородой без седины, в брезентовой куртке и монументальных сапогах. До поступления на шахту он состоял охотником при Баженовском колхозе и из леса принес особую повадку — независимую и хмуровато-усмешливую. Пока он своим глухим и густым голосом подробно объяснял, что произошло между Павлом Петровичем и Зарембой, его подзащитный стоял как вкопанный, впившись в Самотесова глазами, изображая ревностного служаку, который, если уж на то пошло, заслуживает поощрения, а не взыскания.
— В организацию службы на шахте не вмешиваюсь! — возразил Самотесов, выслушав Пантелеева. — А ты сообрази, Егор Трофимович: под носом у Зарембы напакостили, а он свят-свят не виноват! Есть у вас положение, скажи?
— Ну, есть, — согласился Пантелеев. — Так ты, Никита Федорович, в свой черед пойми, что Заремба человек новый и имеет еще шаткость. Видит, идет по гати начальство. Окликает — никакого внимания. Значит, он должен в начальство стрелять?
— Есть положение?