Зеленые берега
Шрифт:
— Ко мне домой, Дмитрий! — сказал я, повеселев от свежего воздуха и ощутив какую-то особую, бодрую, сладостную уверенность в себе.
— Не слушай барина, Дмитрий! Едем! Барин меня провожает! — произнесла Ксюша злым голосом.
— Не слушай барыню, Дмитрий, — сказал я, подражая Ксюшиной интонации, — вези нас ко мне. Ты знаешь, как ехать.
Коляска по-прежнему не двигалась.
— Почему мы стоим? — спросила Ксюша. — В чем, собственно, дело?
— А неведомо, куда путь держать, — прогудел добродушно кучер.
— Но я же сказала тебе русским языком, куда ехать! Ты понимаешь по-русски?
— Как не понимать. Чай, в России родился.
— Тогда трогай!
— А барин велит ехать на Васильевский!
— Ты кому служишь,
— Вестимо, вам. Но барин-то не чужой.
— Ну надо же! Мой собственный кучер уже не подчиняется мне! — воскликнула Ксюша с трагическим изумлением.
— Да, сегодня вечером твой кучер слушается только меня, — заявил я все с той же веселой, почти развязной уверенностью. — Дмитрий, слышишь? Поворачивай на Васильевский!
Всю дорогу Ксюша дулась и на меня не глядела. Пытался было взять ее руку — ничего не получилось. Попробовал обнять за плечи — ничего не вышло.
Остановились у моего парадного. Я выбрался из коляски. Ксюша сидела не шевелясь, как каменная.
Обошел коляску, взял Ксюшу на руки и понес ее к лифту.
— Куда ты меня тащишь? Я желаю домой!
Поставил ее на ноги и легонько втолкнул в кабину.
— Это насилие! Ты просто разбойник с большой дороги! Сейчас я закричу и позову полицию!
Отперев дверь квартиры, снова подхватил Ксению на руки, внес ее в прихожую, снял с нее пальто и шляпу, после чего повел ее дальше, в комнату, и усадил в свое любимое кресло. Сел на пол рядышком и стал сквозь юбку целовать ее колени.
— Не прикасайся ко мне! От любой смазливенькой блондинки у тебя кружится голова! Меня ты весь вечер просто не замечал!
— Ну что ты такое говоришь, радость моя! Ведь это даже не преувеличение, это настоящая ложь! Весь вечер я был около тебя! Весь вечер глядел на тебя, любовался тобою! И неужели я должен шарахаться от каждой блондинки, даже если она неглупа и способна чувствовать искусство?
— Вот именно! Она способна чувствовать искусство! Пошлое женское кокетство, банальнейшее притворство ты принимаешь за проявление образованности и высших духовных запросов! Представляю, что ты думаешь обо мне, о моей плебейской манере пения и о моей пустоголовой публике! Похоже, что ты просто считаешь меня недалекой. Мол, Бог дал ей голосок, да умом одарить запамятовал. Дура дурой, и поет черт знает что!
— Ну хватит, Ксюша! Перестань говорить обо мне такие гадости! Ты почти оскорбляешь меня.
— А ты не оскорбляешь меня, кидаясь на первых повстречавшихся блондинок?
— Ну ладно, Ксения, я виноват, я прошу у тебя прощении, я прошу у тебя снисхождения, я взываю к твоему великодушию, к твоей доброте, к твоему благородству! Прости, прости меня, моя радость! Сейчас я спущусь вниз и велю Дмитрию, чтобы он ехал домой и вернулся утром. Не торчать же ему всю ночь у моего парадного?
— Не утруждай себя. Дмитрий и сам сообразит, что ему делать. Но ты сегодня был хорош! Устроил скандал в приличном доме, почти соблазнил совсем неизвестную тебе молодую и вполне порядочную даму, насильно увез к себе другую даму, не слишком молодую, но, в общем-то, тоже довольно порядочную… Как много сделано за один короткий вечер! Какая энергия! Какой напор! Какая уверенность в себе!
Утром, когда мы завтракали, отлично выглядевшая и какая-то вся светящаяся Ксюша вдруг хохотнула.
— Вообще-то, миленький мой, ты молодец! Ловко ты утер нос всем этим нудным господам. А блондиночка и вправду была прехорошенькая. У тебя есть вкус!
— Чуть не позабыл! — спохватился я. Взяв с письменного стола листки с посвященными Ксении стихами, я положил их ей на колени.
— О, спасибо, милый! Спасибо, мой хороший! Спасибо!
Обхватив мою голову руками, Ксюша крепко меня поцеловала.
— А скажи мне, голубчик, отчего не знакомишь ты меня со своими друзьями? У тебя небось умные, интеллигентные, одаренные друзья и ты бываешь в интересных домах?
— Разумеется, радость моя, у меня есть достойные друзья. Но я боюсь.
— Чего же ты боишься? Разве ты можешь чего-нибудь бояться? Ты же у меня неробкий!
— Я боюсь того эффекта, который ты производишь, появляясь в любом обществе, в особенности в обществе людей о тебе знающих, но видящих тебя впервые. Прежде всего у меня вызывает опасения реакция наиболее нервных представителей сильного пола. Увидев тебя, как я уже успел заметить, они слегка заболевают, чуть-чуть трогаются умом. При этом их поведение может стать несколько эксцентричным и даже опасным.
— Ха-ха-ха! Ты ревнуешь меня ко всем мужчинам сразу! Это великолепно! Значит, любишь меня по-настоящему! И все-таки нельзя же держать меня в клетке! К тому же восторженные взгляды мужчин должны доставлять тебе некоторое удовлетворение: стало быть, я привлекательна и незаурядна.
— Хорошо, Ксюша. Мы нанесем визит одному художнику. Признаться, он не очень умен и не чрезмерно талантлив, но он твой давнишний поклонник и будет счастлив с тобою познакомиться. Да, это идея — мы пойдем в гости в Знобишину!
— Я готова, милый. Прямо сейчас, утром, мы и отправимся к нему?
— Нет. Позвони мне, пожалуйста, через день-другой, и мы договоримся.
Посещение знобишинской мастерской пришлось отложить. Вечером того же дня, который столь счастливо начался в моей комнате, позвонила Ксения и, задыхаясь от волнения, сказала, что Одинцов покушался на самоубийство, что, как сообщила прислуга, он всю ночь не спал и ходил по квартире, а едва дождавшись ее, он устроил дикую сцену ревности, обозвал ее страшными словами, ударил по щеке и пригрозил смертью, а она заявила ему, что он ей противен и их брак должен быть немедленно расторгнут; что после обеда он заперся в кабинете, сжег на спиртовке какие-то бумаги и, написав записку стандартного содержания: "Прошу никого не винить", — выстрелил себе в грудь, что убить себя ему, однако, не удалось — пуля пробила плечо, не задев сердце, и сейчас он лежит в клинике Военно-медицинской академии, что она в полнейшем смятении и просто не знает, не знает, не знает, что ей теперь делать, что она умоляет меня не тревожить ее недели две, так как ей необходимо прийти в себя, что все это ужасно, ужасно, ужасно — просто кошмар какой-то, что она несчастнейшая женщина и некому ее пожалеть, некому ей помочь, некому сказать ей доброе слово утешения, что все мужчины — чудовищные эгоисты и им доставляют извращенное наслаждение душевные терзания бедных женщин, что жизнь вообще премерзкая штука, и Одинцов, натурально, был прав, пытаясь избавиться от жизни, что она, певица Ксения Брянская, великая грешница и молит Всевышнего о прощении, что никакие блага не даются нам даром, и весь этот ад — плата за славу и богатство, что она еще мало заплатила — придется платить больше. А я ей сказал, что следует взять себя в руки, что все это, конечно, печально, но Одинцов, слава богу, жив, и поэтому не стоит впадать в отчаянье, что она отнюдь не несчастнейшая женщина на свете, и есть кому ее пожалеть и сказать ей слово утешения, что мужчины, конечно, не внушают доверия, но не все они отвратительные эгоисты и не все они наслаждаются душевными муками женщин, что жизнь и впрямь штука сомнительная, но премерзкой назвать ее я бы поостерегся, а избавляться от нее из-за неудачной любви — мальчишество, что певицу Ксению Брянскую вряд ли стоит называть грешницей, ибо причиной ее предосудительного с точки зрения христианской морали поведения является не порочное влечение, а подлинная любовь, что все происходящее, хотя и достаточно трагично, мало похоже на ад, а мысли о плате за славу и богатство надо немедленно выбросить из головы по причине их вредности и полной несостоятельности — было и есть немало людей, которые за то и за другое ровным счетом ничегошеньки не заплатили, что я ее люблю и не позволю ей погибнуть, даже если ей этого страсть как захочется, что надо поскорее развестись с Одинцовым, и все.