Зеленые призраки
Шрифт:
Говоря таким образом, она протянула мне руку и обдала меня вдохновенным огнем своих чудных голубых глаз. Я потерял голову и, покрывая ее руку поцелуями, почувствовал себя побежденным. Я был побежден уже, так сказать, заблаговременно и придерживался мнения графини Ионис раньше, чем увидел ее.
Однако я еще защищался. Я поклялся моему отцу, что я не уступлю соображениям чувства, о которых можно было догадываться по письмам его прекрасной доверительницы. Графиня Ионис не хотела ни о чем слышать.
— Вы говорите, — сказала мне она, — как хороший сын, защищающий дело своего отца. Но мне хотелось бы, чтобы вы не были таким прекрасным адвокатом.
— Ах, графиня, — воскликнул я вне себя, — не говорите мне, что я веду дело против вас; иначе вы заставите меня слишком возненавидеть мое положение, для которого я и так не одарен достаточным бесстрастием.
Я не буду утомлять читателя изложением сущности процесса, возбужденного графом Ионисом против Элланей. Только что приведенного разговора вполне достаточно для понимания моего рассказа. Дело шло о недвижимости, оцененной в пятьсот тысяч франков, то есть почти обо всем земельном имуществе нашей прекрасной доверительницы. Граф Ионис очень дурно распоряжался своим собственным громадным богатством. Он проводил все время в кутежах, и доктора говорили ему, что больше двух лет ему не прожить. Было весьма возможно, что он оставит своей вдове больше долгов, чем денег. Графине Ионис, раз она отказывалась от выигрыша своего процесса, угрожала опасность из богатой женщины стать едва обеспеченной, к чему она совсем не была подготовлена по своим привычкам. Мой отец очень жалел семью Элланей, весьма почтенную и состоявшую из пожилого главы семейства, его жены и двух детей. Неблагоприятный исход процесса повергал их в бедность; но мой отец естественно предпочитал обеспечить будущность своей доверительницы и уберечь ее от разорения. В этом для него был вопрос совести; но он советовал мне не высказывать этих соображений перед графиней. "Это душа романтическая и возвышенная, — говорил он мне, — и чем больше напирать на ее личную выгоду, тем более будет ее вдохновлять радость при мысли о ее жертве. Но пройдут годы, пройдет и энтузиазм. Тогда надо опасаться раскаяния и тех упреков, которые она вправе будет нам сделать за то, что мы не подали ей мудрого совета".
Мой отец упустил из виду, что я сам был таким же восторженным человеком, как графиня. Удержанный множеством дел, он поручил мне охладить великодушные порывы этой очаровательной женщины, оставив нас наедине с различными сомнениями, представлявшимися ему второстепенными. Это было очень умно; но он не предвидел, и я сам не ожидал, что буду так живо разделять взгляды графини Ионис. Я был в том возрасте, когда материальное богатство не имеет никакой цены для воображения: я находился в возрасте богатства сердца.
А затем эта женщина, производившая на меня такое действие, как искра производит на порох, этот ненавистный муж, вечно находящийся в отсутствии, приговоренный врачами; бедность, угрожавшая графине, к которой она, смеясь, протягивала руки… как мог я знать, что так будет!
Я был единственным сыном; у моего отца были средства, я тоже мог разбогатеть. Правда, я был только мещанином, предки которого были облагорожены в прошлом, занимая выборные должности старшин, а в настоящем семья моя пользовалась уважением благодаря таланту и честности моего отца; но тогда философские воззрения были уже настолько распространены, что, даже не сознавая, что Франция находилась накануне революции, допускали, что знатная, но разоренная женщина может выйти за состоятельного буржуа.
Словом, мой юный мозг трепетал, и мое сердце инстинктивно жаждало разорения госпожи Ионис. Когда она говорила мне с оживлением о скуке богатой жизни и о хороших сторонах тихой жизни среднего сословия, во вкусе Жан Жака Руссо [то есть вдали от тлетворного влияния цивилизации, как к тому призывал деятель французского Просвещения Жан Жак Руссо (1712–1778)], я быстро подвигался в своем романе, и мне казалось, что она должна была угадать его и вспоминать о нем при каждом из своих слов, которые так опьяняли и так вдохновляли.
Я, однако, не сдался открыто. Я был связан словом. Я мог обещать только попытаться склонить моего отца; я не мог надеяться преуспеть в этом, и я даже не надеялся, так как мне была известна непреклонность решений моего отца. День судебного разбирательства приближался; мы не могли уже дольше затягивать процесс уклончивыми ответами. Графиня Ионис предложила средство на случай, если бы ей удалось убедить меня: мой отец должен был притвориться больным в день процесса, ведение его должно было быть поручено мне, а я должен был проиграть дело.
Признаюсь, меня испугало это предложение, и я только теперь понял опасения моего отца. Иметь в своих руках судьбу своего доверителя и пожертвовать преимуществами, какие дает закон, интересам чувства — это прекрасно, если можно действовать открыто; но не таково было мое положение. Надо было в отношении графа Иониса иметь безупречный вид, прибегнуть к коварству, пустить в ход хитрость для того, чтобы дать восторжествовать добродетели. Я испугался, побледнел, я чуть не заплакал, потому что я был влюблен, и мой отказ разбивал мое сердце.
— Не будем больше говорить об этом, — сказала мне кротко графиня Ионис, по–видимому, угадавшая страсть, которую она будила во мне. — Простите, что я подвергла вашу совесть такому испытанию. Нет, вы не должны жертвовать честью ради меня, и надо изобрести другое средство, чтобы спасти моих бедных противников. Мы поищем его вместе, так как вы теперь заодно со мною, за них, я это вижу, несмотря на ваши речи. Надо вам остаться на несколько дней со мной. Напишите вашему отцу, что я настаиваю и что вы боретесь со мною. Моя свекровь будет думать, что я изучаю с вами шансы выиграть дело. Она убеждена, что я рождена для прокуратуры, хотя, небо свидетель, до этого несчастного процесса я понимала в делах не больше, чем она сама, а это сильно сказано! Посмотрим, — прибавила она, снова оживляясь, — не будем беспокоиться и не смотрите так уныло. В конце концов мы изобретем новые причины для задержки дела. Слушайте, есть средство, очень странное, даже нелепое, но в то же время очень сильное, с помощью которого мы можем повлиять на ум вдовствующей графини и даже на ум самого графа Иониса. Вы не догадываетесь, в чем оно состоит?
— Я напрасно ломаю голову.
— Ну, вот в чем дело, заставим заговорить зеленых призраков.
— Как! Разве в самом деле граф Ионис разделяет суеверие своей матери?
— Граф Ионис храбр, тому есть тьма доказательств, но он верит в привидения и страшно их боится. Пусть три барышни запретят нам торопиться с процессом, и процесс заснет еще надолго.
— Итак, вы не находите ничего лучшего для того, чтобы мне удовлетворить желание помочь вам, как осудить меня на ужасную ложь. Ах, графиня, вы так умеете делать людей несчастными!
— Как, вы и тут видите препятствия? Но разве вы только что не делали то же самое добровольно?
— Но это была только шутка! А если в дело вмешается граф и потребует, чтобы я все честно рассказал ему…
— Да, это правда! Значит, еще один отвергнутый план. На сегодня отдохнем. Утро вечера мудренее; завтра, быть может, я придумаю что-нибудь более подходящее. Но день наступает, идет своим чередом, и я слышу аббата Ламира, который нас ищет.
Аббат Ламир был небольшим, но очень милым господином. Хотя ему было за пятьдесят, он был еще свеж и красив. Он был добр, шутлив, остроумен, подвижен, прекрасно рассказывал, забавлял и, что касается философских воззрений, то держался мнения тех, с кем говорил, так как его задача состояла не в том, чтобы убеждать, а в том, чтобы нравиться. Он бросился мне на шею и рассыпался в похвалах, которым я не придал особой цены, зная, что он расточает их всему свету; но я оценил их теперь больше, чем всегда, поскольку мне было приятно, что их слушает графиня Ионис. Аббат хвалил мои дарования, как адвоката и поэта, и заставил меня продекламировать несколько стихотворений, которые были оценены выше, чем они того стоили. Графиня Ионис, сказав мне несколько комплиментов искренним и растроганным тоном, оставила нас, чтобы заняться делами по дому.