Зеленые тени, Белый Кит
Шрифт:
— Пожалуй, я смог бы прочитать лекцию об умеренности и воздержании…
Все подались вперед, сжимая невидимые кулаки.
— Можно было бы сказать, что крепкие напитки вместе с некрепкими и вкупе с этими кружками расплавили их мозги и они утекли к ним в ботинки.
Опять кто-то надвинулся на него со сжатыми кулаками.
— Но, — сказал Шоу, — я не стану этого говорить.
Кулаки были вынуты из карманов и опять разжаты.
Метая дротик за дротиком, Шоу тычет бородой и стреляет залпами:
— Нет, отец О'Мейли, не фабрика идей, заключенная в эти кружки,
— А-ах! — прошептал кто-то. — Повторите еще раз, Бога ради.
— Ш-ш, — зашикали все, и Шоу продолжил:
— Нет, мозги здесь не хлипкие, я их не пожинал и не отделял от плевел, чтобы уволочь за собой зерна в преисподнюю. Это вы, сэр, мутите воду в купели, вы в ответе за это бедствие у Финна в пабе.
— Я? — вскричал отец О'Мейли.
— Вы, сэр, вдалбливаете из года в год этим людям, что есть вещи, о которых они бы ДУМАТЬ не смели…
— О дамском белье, — прошептал Дун.
— Вы наставляли их, чтобы они никогда не ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ, никогда не ВЗВЕШИВАЛИ, но пуще всего, чтоб никогда не ДЕЙСТВОВАЛИ, — сказал Шоу. — Вот так они и сидят под перекрестным огнем, — засидевшиеся в девках тетки, сбрендившие тещи и неразумные женушки долдонят им, чтобы они ПОДУМАЛИ, каким делом ЗАНЯТЬСЯ у себя дома, вы же твердите, чтоб они не ДУМАЛИ или ЗАНИМАЛИСЬ другим делом. Так вот сегодня и свалилось на них дьявольское смущение, о котором вы говорили, отец. Годами только выпивка внушала им чувство ложной свободы и давала молоть языком, спасаясь от высоких застенков Церкви или плоских насмешек в кругу семьи. Затем я спустил на них с цепи свои ужасные знаки, поддавшись мимолетному ехидному порыву после выпитого бренди, и прискакал Пятый Всадник ирландского Апокалипсиса.
— Немота? — спросил я.
— Да, Финн, — сказал Шоу.
— Выходит, вины хватает на всех? — полюбопытствовал отец О'Мейли, потягивая эль.
— Дом, церковь, паб, выпивка, знаки, — сказал Шоу. — Этого всего хватило бы, чтобы отравить слона и скопытить целое стадо. Я признаю свою вину, отец О'Мейли, здесь и сейчас, если вы сделаете то же, кивком. Вам не нужно произносить это вслух. И дома вам наверняка не придется выпытывать у женщин признание вины, такой же острой, как их локти, которые они прячут, словно ножи, под своими шалями. Что же до мистера Финна и его паба…
— А, к черту! — Я надавил на рычаг. — Виновен.
— Ирландцы… — медленно промолвил Шоу, — вот они выходят из тумана, стоят, заблудшие во тьме, и удаляются, поливаемые дождями. Ирландцы…
— Да…? — прошелестел шепоток во всему пабу.
Шоу замолк, кивнул и продолжил:
— Стоят ли в Дублине посреди сцены и каждый день разыгрывают новые пьесы? А Суфлер кто? А где Книга? И через сорок лет я узнаю ваши лица, словно вы и не умолкали. Я расслышал ваш голос. Что есть на этом острове? Бедняк на бедняке, корабли, отплывающие в Бостон и увозящие молодежь, оставляя стариков разглядывать себя в зеркалах пабов свои арктические души, отпуская в сторону философские реплики.
Ирландцы… Из самой малости они складывают целую гору: выдавите последнюю унцию веселья из цветка без лепестков, беззвездную ночь, день без солнца. Одно семя, и вырастет лес, с ветвей которого можно стряхнуть гигантские плоды разговоров. Ирландцы? Шагните со скалы и… вы провалитесь вверх!
Шоу иссяк.
Он сунул худые руки в карманы пиджака и стоял, оседлав ошалелую тишину.
— Наполеон, — тихо молвил отец О'Мейли, — и тот, уходя из Москвы, не отступал так по-джентльменски. Ирландцев когда-нибудь так хорошо дырявили или выкрашивали?
— Думаю, нет, — сказал Шоу. — Но я уже не ирландец.
— Плевать, что не ирландец, — сказал священник и оглянулся по сторонам, рассматривая фарфоровые знаки.
— Пожалуй, — сказал задумчиво Шоу, — я больше не стану ОСТАНАВЛИВАТЬСЯ или ВЗВЕШИВАТЬ. Отныне мне надо только ДЕЙСТВОВАТЬ, то есть — удалиться.
— И как вы собираетесь ДЕЙСТВОВАТЬ оставшиеся десять миль пути? Глумиться над логикой? Губить души? — поинтересовался отец О'Мейли.
Шоу кивнул на знаки. Мы быстро подошли, чтобы сложить их по одному в саквояж — ОСТАНОВИСЬ, ВЗВЕСЬ и ДЕЙСТВУЙ. Но Шоу оставил одну кружку — ПОДУМАЙ.
Затем он расколол ее о дерево, как крутое яйцо, потом быстро сложил осколки от ПОДУМАЙ в ладони священника, загнул его пальцы, чтобы отныне разбитая библейская скрижаль не тревожила ни Египет, ни Финнов паб.
— Тому, кто вывел нас из тьмы, преподношу эти греховные обломки, — сказал Шоу. — Обнажаю свою шею, дабы принять топор завоевателя. Да будет он милостив.
От таких слов священник растерялся, оказавшись под этим ливнем без зонта.
— Ну же, отец О'Мейли, — сказал Дун. — Будьте же милостивы!
— А-а, какого черта! — сказал наконец священник, побледнев, но с охотой. — Шоу, вы не ведали, что творили.
Шоу уронил саквояж.
Послышался приятный слуху взрыв, приглушенный стенками саквояжа, похожий на грохот разбитой в темноте люстры.
— Целая философская школа — вдребезги, — сказал я.
— Угощаю всех! — сказал отец О'Мейли.
— Отец, вы еще ни разу такого не делали! — воскликнул я.
— Помалкивай и жми на рычаги.
Я налил последний стакан бренди для драматурга.
— Нет, не надо. — Шоу замотал головой, от чего борода у него воспламенилась. — Час назад от первого стакана у меня выросли копыта и началась свистопляска. Пора!
Все забеспокоились.
— Нет, нет, еще рано закрываться, — обернулся Шоу. — Это мне пора. Уходить.
— Так точно! — крикнул водитель Бернарда Шоу, стоя в дверях, с перепачканными руками и осунувшийся. — Починили чудовище!
Шоу был на полпути к выходу, его практичные туфли высекали невидимые искры, когда его окликнул отец О'Мейли: