Шрифт:
Геннадий Немчинов
ЗЕЛЕНЫЙ ХОЛМ
Долгое время, из-за всякой летней усадебной, отчасти и домашней суеты, я никуда не ходил, не ездил за пределы поселка. Xотя, конечно, ощущал вечное чудо того, что вокруг - без этого не жил и дня: реки в их прихотливом, вольном движе-нии, зеленые берега, кружение полевых дорог, малые и побольше деревни, еще, слава Богу, уцелевшие сосновые рощи, каких я нигде и никогда не видел, в избранном природой разбросе по самым живописным, возвышенным местам.
А вчерашним днем потребовалось обязательно переговорить с человеком, живущим даже не на окраине, а уже за окраинной чертой поселка. Сел на велосипед и поехал уже под вечер, но в резком солнце; со всех сторон залегли тяжелые низкие облака, излишество этого знойного солнца не успело вырваться в заоблачье, и свет, прижатый к земле, давал такую резкость, что больно было смотреть.
Ехал не быстро; давно уже отучил себя от
Постепенно разворачивая дорогу, входя в ритм и овладевая дорожной мыслью, я понял свою ошибку: без погружения в эту закраинную, полную вольного смысла жизнь долго нельзя. Быстро появляется, совершенно сначала не ощутимая тобой, внутренняя плесень, от статичности твоего быта которая может стать и неосознаваемой.
Между тем пролетело болышое поле слева, где в высоких травах брели, то сгибаясь, то выпрямляясь, две девушки, искавшие, наверное, цветы для собственной маленькой радости; окаймлено это поле было редким сосняком, сквозь который разноцветно дымясь, вольно ходил вечерниий воздух. А дальше стояла плотная и неувядаемо молодая березовая роща: она почти не изменилась за тридцать пять лет, когда я впервые стал приходить в нее в предночную пору конца мая слушать соловьев. Как гулко, раскатисто, с постепенным сладостным замираньем, пели они, тревожа, надрывая сердце неопределенными желаньями и уводя его от этого вечера туда, где душа собиралась бытовать долго и счастливо: в будущее. Всегда нам мало настоящего! И лишь в очень зрелые года вдруг осозна-ешь: да вот эта самая минута, с ее обыкновенным здоровым самоощущением, когда ты еще полон сил и воли к жизни, и веришь, что еще и сделаешь что-то, и узнаешь, поймешь, встретишь...
– кого-то, что-то, - не лучшее ли, что тебе дано судь-бой?..
С каждым поворотом дороги все отчетливее слышал в себе нарастающую бодрость: без всякого излишнего взрыва эмоций. И понимал, что именно вот такой вечерней дороги мне и не хватало все эти недели. А глаза уже перестали щуриться, и смотреть стало - одна отрада, а небо задышало над головой свободно, высоко. Вскинул голову: никаких тяжелых облаков! Занятый своим, не сразу и заметил эту перемену, - или, вернее, переход, в плавной неостановимости, - из одного состояния в другое небесной стихии: пропитанный свежей влажностью воздух, хлынувший сверху, заполнил все обозримое пространство. Это было одновременно и чисто физическое ощущение, и как бы даже новое состояние духа: все в тебе откликалось на эти перемены собственными, спешащими соответствовать внешним, усилиями - тоже что-то обновить, освежить...
Дорога свернула к деревне, и сначала я увидел ее такой, какой была она сразу после школы, одновременно смотря на нее нынешнюю. Два велосипеда подьезжали к ней, - один, который вез меня нынешнего, второй - юношу, только что закончившего школу и отправившегося вместе со сверстницей в вечернюю вольную прогулку. Тот, что вез меня сейчас, свернул правее, оставляя деревню в стороне и спускаясь в долинку, - а тот, давно исчезнувший и лишь сверкнувший золотыми буквами "зис" в моей памяти, въехал в деревню. За ним, на голубень-ком, пониже и покороче, без рамы, такие тогда называли "дамскими", впрочем, возможно, они существуют и сейчас, - ехала девочка, черноволосая и скромно-тихая, в своем летнем платье, послушно повторявшая все зигзаги и повороты золо-тисто-черного "зиса". Тогдашняя деревня была заполнена парным воздухом теплого вечера. В ней была та многоголосица, в когорой легко различить само время: как ни странно, деревни первого послевоенного десятилетия, несмотря на гибельность войны, были полны людей и скотины, жизнь отличалась звонкой, казалось, набиравшей силу, многокрасочностью. "3ис", минуя деревенскую улицу, чуть задержался лишь у двухэтажного деревянного дома, который своей выделенностью из общей картины жилья, многозначностью ддя неусыпного юного воображения, подтверждал своей живописной ветхостыо ре-алъность былого. Но вот и конец деревни; "зис" круто свернул, желая продемонстрировать следовавшему за ним голубому "дамскому" свою маневренность: лужи, заборы, деревья, меж всем этим узенькая дорожка к обрыву. "Дамский" - послушно следовал за ним. Остановка. Теперь "зис" и "дамский", прекратив движение, служили опорой рук, и, опустив рога-рули, покорно сгояли рядом с хозяевами. Завершившись у самой крутизны, дорожка нехотя обманула велосипедистов, и они решали, как и куда дальше... Но сама по себе эта вынужденная остановка вдруг наполнилась смыслом. Многослойно-красочный вечерний воздух, насыщенный вкрадчивым теплом, расслаблявшим волю, втягивал взгляд: внизу такое переплетенье кустов, троп, и булькал ручей, и склонялись над ним невысокие, густолиственные ивы- А дальше начинался подъем и новый спуск, потом взгляд углублялся в дремучий сумрак сосновой рощи...
"3ис" и "дамский" вздрогнули одновременно: дрожь нетерпеливых рук передалась им, они выразили готовность к немед-ленному движению. На крутом спуске свистнул ветер в ушах, золотисто-черный и голубой неслись, обгоняя сами себя, в неизвестность, один слой воздуха - теплый, следующий холодный: слои воздуха, слои времени сменялись с непостижимой быстротой. И вот куда-то исчез "дамский" голубой, затерявшись в одном из этих слоев, растворившись в нем; потом слился со временем, теряя очертанья, золотисто-черный "зис"...
А порядком побитый, потрепанный "аист", с трудом взмахивая крыльями, оставив деревню слева, спускался в ровно-зеленую долину, высматривая самый безопасный и спокойный путь: вполне земной.
И здесь - толчок сердца - пришло такое редкое теперь чувство той самой отрады и полноты жизни, когда ты словно бы схватываешь просто всею своей физической сутью, помимо желаний и воли, смысл твоего пребывания в этом мире. В движении к зеленой долине воздух небесный и его производное, все, что рождает земля, - ржаное поле, играющий под слабым ветром переливом красок овес, сырые заросли ивняка, - и облетающее прощальным лучом подотчетные ему просторы солнце, - съединились в неподдающийся никакому анализу, явственный лишь самой глубине сердца, смысл сущего. Это чувство лишь на миг, на тень секунды захватило меня, но было так сильно, что я не в силах выдержать его излишне-духовного напряжения, рванулся к самому осязаемо-земному, тому простому, что естественно, как дыxание. Свистнул ветер - и зеленая долина обступила со всех сторон. И тут-то это необходимо-простое, чего потребовала, и немедленно, душа, пришло: заливисто, чисто послышались там и тут давно забытые колокольцы. И колокольцев почти нигде нет, и отвыкли уши от них - а вот они: звучат. Стадо коров разбрелось по долине, разноцветное, подкрашенное изменчивым вечерним солнцем, деловитое в своем хаотичном движении. Один пастух полулежал в самой долине, второй высоко вверху, на самом холме.
Осмотревшись в долине, вдохнув ее воздух, услышав ее жизнь, я обвел взглядом горизонт. Боже мой, лишь бы подольше оставалось все это: петляющие вверх-вниз тропы, разбегающиеся в разные стороны сосны, две густые рощи, одна на холме, вторая правее и ниже, подходящая к самому поселку, охватывающая первое жилье своим здоровым дыханием и манящая тайнами сумрачно-зеленого мира. Пока есть такие рощи - кажется, не страшно ничто на свете. Неужели когда-то, у кого-то поднимется рука на них?. Нет, не хочется верить.
А вот и дорога, чуть в стороне, совершенно проселочная, совершенно деревенская - и она действительно, деловито снуя меж полей и рощ, давно уже, - да, конечно, сотни лет, - приближает одно селение к другому древней нашей селижаровской земли.
Я повел велосипед вверх, обменявшись несколькими словами с лежавшим в долине пастухом: он сказал, что на холме мой давний знакомый, сегодняшний "очередник". Теперь ведь почти нет пастухов-профессионалов, хозяева скотины пасут по очереди. Вот и один из наших нынешних селижаровских начальников среднего калибра, - поближе к верхам, чем к низам, - пасет в свой день стадо. Но всем своим видом и словом он сейчас - пастух. И ощущением дня тоже: длинного дня в самом центре всего живого. Мне подумалось, что не случайно у него сейчас такое несуетно-спокойное лицо, и все движения выполняющего необходимый долг человека - долг, вдруг совпавший с потребностью в нем. Я помнил его совсем-совсем пареньком, начиная с его отроческих лет, а он, перечислив всякие свои заботы, упомянул, что младшей дочери на днях ис-полнилось восемнадцать. Круглолицое постаревшее его лицо было довольно, но, возможно, не слышно ему самому в нем пробивалась печаль... Истоки ее были где-то здесь же, - возможно, с этого зеленого холма он сейчас увидел всю свою жизнь, раз заговорил о дочери, ее возрасте, и вспомнил себя молодого. А вспомнив молодость и ощутив ее пролетающую тень - как не задуматься и не опечалиться.
Чтобы не спугнуть этой минуты, когда человеку лучше остаться одному, я встал, взял велосипед, простился - и тут же узкой тропой начал замедленно-неостановимый спуск с зеленого холма к проселочной дороге, которая своей бесконечной лентой, пересекающей всю Россию, объединяет нас в одну общую семью, - лишь бы мы не забывали этого никогда. Зеленый холм в вечереющем воздухе остался позади.