Зеленый храм
Шрифт:
Закроем папку с газетами. Потушим свет. В мое окно, из которого лился свет в сад, теперь вливается ночь. Нечто почти неслышимое снова приобретает значение, как и запах разогретого металла, распространяемый радиаторами.
Мы вправе думать, будто медведь, акула, питон, пума, отшельники с отменным аппетитом не заботятся о том, чтобы мотивировать тот факт, что они пережили кого-то. Но не будем придирчивы. Интересен сам по себе случай, однако приводит в отчаяние — ни один писака ни о чем другом и не говорит, ни один благодетель среди спасающих пьяниц, наркоманов, каторжников, проституток, бродячих кошек и собак и пальцем не шевельнул.
В самом Лагрэри всю эту неделю крутится такая карусель. Любопытные газетчики, фоторепортеры
— Автограф Икса, подписавшегося своим отсутствием имени, вы понимаете, что я хочу сказать, это была бы уникальная штучка! Поскольку вы встречаетесь с ним, я бы охотно…
Он ушел, не поняв причины моего возмущения; а вскоре явился некий молодой человек невысокого роста, несший в руках прямоугольную коробку, на ней был чехол, и потому в голову не приходила мысль о магнитофоне, а самого человека я принял за водопроводчика — я его еще вчера ждал. Уже перед умывальником он объяснил мне запинаясь, что он ученик последнего класса лицея, откомандированный товарищами: он собирал необходимые для дискуссии элементы, чтобы потом написать большую статью о своем лицее.
«Господин Гонтар вспомнил о вашей хорошей памяти».
Господин Гонтар, хороший преподаватель, всегда заботился больше о том, чтобы научить голову думать, а не набивать ее разной чепухой, и в общем он прав: спорить надо на злободневные темы. Ученик — это свято! Я согласился сделать для него то, чего не сделал бы для «Франс-Интер»; я рассказал ему свою версию событий, и здесь было больше размышлений, чем изложения различных перипетий; я даже должен был повторить свой рассказ, ибо этот простофиля стер запись, нажав не на ту кнопку.
Где-то очень далеко скользит по рельсам в бесконечность товарный поезд — он проходит всегда в четыре двадцать; а мебель в моей комнате, деревянная кровать, комод, шкаф, стоящие передо мной, тяжелые, неподвижные, вот уже в течение века утверждают свое присутствие, пахнущее воском. Я еще раз поворачиваюсь на неровном матрасе, одна пружина которого вибрирует, издавая звук, похожий на фа.
Я сердит на себя. Я надеялся держаться в стороне, а в конце концов Вилоржей, задумавший нечто грандиозное от имени общины, ставшей целью экскурсий, взбудоражившей достаточно много народу всем на потеху, уломал меня.
— Вы, господин директор, не рассказываете небылиц, и, потом, вы умеете говорить.
Вот суетность! Когда я перестаю восставать против нее, возвращается довольный школьный учитель. К тому же я подумал, что мое присутствие помешало бы поспешным суждениям и направило бы все по другому руслу. К своему недолгому стыду, я пришел туда в половине восьмого, в тот же вечер, во время показа. На маленьком экране отчетливо выделяются безусловные вещи, нюансы проигрывают: они затянуты, при монтаже их режут. Во всяком случае, этот репортаж из небольших деталей продолжался десять минут; что это могло дать, кроме ложных утверждений и аляповатых пейзажей?
Икс, сначала физиономия. Потом заголовок. Затем виды леса, снятого под таким углом, что внизу стволы кажутся огромными. Не сказав ни слова, прошел лесничий. Мы вошли в деревню и напали на Вилоржея, тот ворчал: «Как он мог очутиться здесь, этот Тарзан?» Камера отобразила колокольню, вышла на петуха, затем снова опустилась вниз. Появился кюре: «Икс? Одному богу не нужны реестры, хотя бы и приходские, чтобы знать, кто это такой». За ним продефилировала горсточка именитых жителей: на каждое лицо — по три секунды. «Ненормальный!» —
X
Сегодня день святого Леонара, но мы своего не увидим: у него грипп. Небо в сером одеянии и давит на реку. Три четверти птиц улетело. Несколько сверчков еще поют в необработанном саду моей соседки. Ножницы для срезания плодов приготовлены. Из той части парка, за садом, что спускается к Верзу, я не сделал плюшевого газона под голубыми елями, с декоративными красными сливовыми деревьями и белыми кленами (что часто встречается в скверах или парках аристократов). Во все времена тут у меня был фруктовый сад. Там растет мушмула, два персиковых дерева, три сливовых и четыре грушевых с «выставляемой» продукцией («бере жиффар» — в июле, «вильем» — в августе, «луиз-бон» — в сентябре, «кюре» — в октябре). Там можно увидеть также дюжину яблонь; дюжину растущих на свободе деревьев: три штуки — непривитых, саженцы яблонь и привитые деревья. Уверяют, что у меня верная рука, когда речь идет о прививках деревьев. Все дело в терпении и точности: не зря говорят, что священники и учителя обладают этими качествами в полной мере. Со стрижкой деревьев не шутят, так же как с требником или с орфографией. Я окапываю свои деревья, окуриваю, отскребаю, подрезаю и придаю нужную форму с помощью секатора с бечевкой, я защищаю их от паразитов с помощью белого масла, желтого масла, с помощью специальной жидкости, ею же я окрашиваю беседку и белю стену за ней.
Повторяю, что уход за лесом и за садом — дело святое. Дикая и одомашненная природа — это Янус, и я люблю два ее лика. Но дерево надо любить как собаку: оно требует ухода, воды, удобрений, глаза, чувства. Мой дедушка говаривал со свойственным ему спокойствием:
— Не заботься об одном больше, чем о другом; они ревнивы.
В то время наши яблони назывались «курпандю», «апи», «от-бонте», «пижоне», «гранд-маман»… Кроме двух первых, все умерли, а те, что заменили их, носят имя «кальвиль» (красное, с четырьмя буграми, и розоватое внутри, сочное, ароматное), «роз де бенаж» (желтое яблоко с каштановыми крапинками, тронутое кармином с солнечной стороны), «бель де боскоп», «рен де ренет» (несравненное яблоко, которое усыхает, не теряя сладости, вплоть до мая).
У меня нет ни гольдена, ни старкинга, чьи плоды безвкусны, отдают хлопком, стандартного вида, они не отличаются сочностью. Не забудем, однако, бесполезную дикарку, которую мы называем «мари-луиз» и у которой особые права: моя жена за десять лет до своей смерти притащила ее неизвестно откуда, в апреле посадила в землю, чтобы посмотреть, что получится, из духа противоречия и ни на что не надеясь. Дерево-фетиш, со множеством побегов, оно бросает вызов другим, и это очень хорошо. Вырастить обладателей десятка голов у себя в школе, сотни кочанов на своих грядках, тысячи яблок на сучьях — прекрасно! Но что толку хвастать своими самыми блестящими учениками, самыми большими кочанами, самыми крупными и сочными плодами на ветках, которые подпирают раздвоенные шесты. Яблоня без названия. Храбро противостоящая жучкам, гусеницам и красному пауку, буйно покрывающаяся цветами весной, но приносящая осенью лишь кислые плоды, набитые зернышками, — это компенсация, это вам прощение за ваши мечты о сладких пирожках и пончиках; это свободное дерево. В сущности, у меня уже был мой Икс.