Зелёный патруль
Шрифт:
— Можем остаться, сплясать и спеть аборигенам, — бросил Сван.
Мужчина потеряно кивнул: ясно.
Ровно через семь минут бойцы вернулись в родной бокс.
— И все-таки, она жива, — протянул Чиж уже в раздевалке. Сван кивнул:
— Возможно.
— Закрыли тему, Коля. Теперь совсем, — бросил Иштван. Ян мялся у шкафчиков, поглядывая настороженно на мужчин:
— Капитан сразу сказал — в параллель ушла.
— Не проверишь — не узнаешь. Мы сделали что могли…
— Спокойнее стало? — уставился на Пеши Чиж.
— Спокойнее — не спокойней, но выше головы не прыгнуть, факт.
— Жизнь продолжается, — заверил Ян.
— Раз сто слышал, — буркнул Чиж.
— А я слышал, еще одного новенького к нам в группу кидают. Пока вас не было, его в комнату Акима поселили. Зовут Борис Синицин…
— Замечательно, — с ехидством бросил Сван, закинув в шкаф ботинки. — Идем? Завтра в девять сбор на стрельбах. Поспать бы надо, а то спросонья больше восьми очков не наберем, Иван шуметь будет.
— Группа опять полный комплект, — протянул Пеши. — Надо привыкнуть: люди приходят и уходят.
— "Обычная работа", — кивнул Ян.
Что человек без памяти? Белый лист, дитя не ведающий ни себя, ни мира в который прибыл. Именно он напишет на листе его судьбы кистью стереотипов и мировоззрений окружающих, сначала силуэт, потом четкую фигуру личности. А вот краски на палитре судьбы выберет сам человек сообразно зрелости своей души. Ей, едино чувствующей, не нужно знаний физики, схоластики, катехизиса, этики или морали общества, у нее своя мораль. На оголенных чувствах и ощущениях, не оперируя высоким штилем, не давя авторитетом и долгом, душе понятней и ясней то, что ускользает от взора человека, которому к ней не пробиться через заборы и ограды дел и мыслей, бесконечных в суете обыденной жизни.
И память у души есть, но та ли память, что изучается наукой?
Стася смотрела на витраж окна, на виднеющуюся зелень за ним и чудилось ей — там бесконечность, две параллели — зелени земли и голубой ленты неба. Они не воспринимались ею отдельно, как не казалось ей, что она одна. Она, никто еще, без имени и связи с чем бы то не было, белая рубаха с завязкой на манжете из атласной тонкой ленты чайно-розового цвета, край полога с глубоким малиновым оттенком, столик с резными ножками в виде неизвестных Стасе животных, оконная рама, ветерок, земля и небо — все казалось, связано, едино. Чуть шевельнись и, ветер отзовется, пойдет волна по полотну неба и земли, манжет откликнется и столик скрипнет.
Женщина невольно улыбнулась и шевельнула пальцами. Так странно — где-то далеко, как будто даже не она и не сама осознает, что это ее рука, ее пальцы, и не уверена, а те уж знают и откликнулись. И наблюдать за собственной рукой забавно, знакомиться с ней. Все до странности забавно и интересно: что две руки и две ноги, а не пять, ни десять. Что в голове идет какая-то работа мысли, ведется вялый, но диалог с собой, а в комнате покой и тишина и никого не надо. Что, то ли кресло, то ли стул, резьбы искусной услаждает взор, что ветер ласкает щеки, что запахи щекочут ноздри и манят отгадать, кому принадлежат. Но нет, сама загадка манит, а вот отгадывать и лень и не охота. Каждая вещь, каждый предмет будто скрывают что-то, и вроде, нет.
— Здравствуй, — прозвучало тихо, словно пригрезилось. Женщина покосилась на звук — какой-то человек. Вот тоже странно — он рядом, держит ее руку, точно ее, а Стася не заметила его, не чувствовала прикосновенья. Губы человека обдали теплом кожу пальцев, те дрогнули, удивляя женщину.
— Как ты себя чувствуешь, мой ангел?
Ангел — звание или название? Предмета, вещи, мира в целом? "Как чувствуешь"? А разве не важнее — что? И что предполагает вопрос? Ответ? Кому, зачем?
Теофил беспокоясь, вглядывался в лицо женщины, в глазах пытаясь прочесть лучше ли ей. Но взгляд был странен: отстранен, умиротворен, наивен и пуст. Вот смесь? Похоже не в себе еще.
— Ты слышишь ли меня?
Молчит и смотрит.
— Дорогая, скажи хоть слово.
Зачем? — чуть удивилась Стася. Такой приятный голос, так гармонично вплетается в шум ветра и листвы за окном.
— Иона! — позвал кого-то. Стася поморщилась — голос мягок, но тон неприятно громкий.
Перед ней появился еще один человек, взгляд с прищуром, глаза пытливы и будто что-то говорят, но что не разобрать. Склонился, всматриваясь, повел перед ее глазами ладонью. Стася с интересом уставилась на извитые дорожки линий, бугорки.
— Как вас зовут?… Какой сегодня день?… Вы слышите меня?…
Станислава внимательно рассматривала руку человека, не понимая и не слыша вопросов.
Ферри заметив интерес к своей руке, убрал ее, навис над женщиной, закрывая обзор собой:
— Вы видите меня?
Стася поморщилась, соображая, зачем спрашивать такое. Какое ему дело и может ли иначе быть?
— Вы понимаете, о чем вас спрашиваю?
Голос мягок и чуть хрипловат. Лицо приятное с ямочкой на подбородке. Глаза… них что-то было, пряталось на дне зрачков. Стася насторожилась, отчего-то заволновавшись, покосилась на второго, что показался ей ближе и понятней.
— Я здесь, — качнулся к ней Теофил. — Скажи хоть, что-нибудь, ангел мой, прошу тебя.
Зачем? Да что вам надо? Вы кто?! — зрачки расширились.
— Бесполезно, — отстранился Иона.
— Что это значит? — нахмурился Локлей.
— Ничего. Я предупреждал, выздоровление будет долгим и тяжелым, — нахмурился, подозревая и подвох со стороны больной и настоящую потерю памяти.
— Как вас зовут? — решил проверить. Женщина смотрела и молчала. В ее голове шла работа мысли, но бесполезная.
— Так как же ее зовут? — уставился на графа лекарь.
— Ангел.
— Это не имя.
— Анхель, зову же — Ангел, — сориентировался Локлей.
— Это имя ей дали при рождении? Откуда она родом?
— Вы слишком любопытны, не забывайтесь! — предостерег нахала граф. Все меньше и меньше ему нравился Иона. В нем было слишком много властности и нечто пугающее, намекающее на отсутствие границ, как для мысли, так и для поступков. К тому же мужчина был слишком уж внимателен к больной и непристойно любопытен. Совал свой нос куда можно и куда нельзя. Не Ангел, Теофил давно бы выгнал его взашей, но та нуждалась в помощи равной чуду, и этот возмутительный Ферри его сотворил — женщина очнулась.