Земля бедованная (сборник)
Шрифт:
– Что ж Коля… – рассуждала Наталья Петровна, сидя напротив включенного телевизора. – Жил ты по-хорошему, вот и помер легко, легче не бывает.
Николай Иванович соглашался. – Легко, потому что во сне. Прямо сказать, повезло, главное – испугаться не успел.
– Повезло, – вздыхала Наталья Петровна. У нее-то все это было еще впереди, кто знает, как там получится, может, и с муками… – Тебе хорошо, ты уже, как сам – помнишь? – говорил про Васильева, – «отстрелялся»…
Не раз Наталья Петровна вспоминала тот последний вечер. Не будь его, не пойди они тогда в ресторан, верно, и пожил бы Николай Иванович еще не один год…
…А может, и не пожил бы, это уж – как судьба… И тогда не пришлось бы ему посидеть в красивом зале,
Девку ту, Наташечку с рыбьей чешуей, она тоже вспоминала. Несчастливая, видать. И на внешность… Ничего особенного, если вглядеться, ты, Коля, как считаешь?
Николай Иванович и тут был согласен, и тогда Наталья Петровна справедливо замечала, что стихи Наташечка рассказывала тогда очень душевные. Как там? «Верным псом твоим, Дианкой…» – «…Которую ласкаешь ты и бьешь», – с улыбкой подхватывал Николай Иванович. И лицо у него делалось такое, как сорок лет назад, когда только познакомились на танцах в госпитале, он там лежал после ранения, а она работала санитаркой.
По субботам приходил сын. Наталья Петровна готовилась заранее, жарила котлеты, пекла его любимый пирог с капустой. Этот пирог и Коля любил, покойник.
Михаил садился к столу, медленно кивал головой:
– Та-ак. Пирог. Это хорошо. Котлеты. Будем пробовать.
Спросишь, что на работе, или про здоровье Людмилы Сергеевны, он: «Нормально». Последний раз, правда, сообщил: приехала теща, будет теперь с ними жить.
В конце февраля Наталья Петровна выкрасила в комнате паркет масляной краской {220} – красиво. Давно мечтала, да муж не разрешал: «Паркет положено мазать исключительно мастикой».
На краску ушли последние деньги. И войти в комнату нельзя было двое суток, пришлось даже спать на кухне. Когда пол высох, Наталья Петровна расставила вещи. Все по-новому, а кровать Николая Ивановича разобрала и по частям вынесла во двор. Старая была кровать. На ее место Наталья Петровна передвинула свой диван. Потом постелила на стол чистую скатерть, в общем, навела красоту.
220
…выкрасила … паркет масляной краской… – Крашеный дощатый пол уже тогда, в конце двадцатого века, выглядел уместнее в деревенской избе, чем в городской квартире. Сегодня такие полы можно найти, разве что, в старых петербургских коммуналках, да и то не в комнатах, а где-нибудь в общем коридоре или на кухне. А крашеный паркет – и вовсе ни на что не похоже: уже не деревня, еще не город.
И тут выяснилось, что денег просто ни копейки, а есть нечего.
И делать тоже нечего.
В комнату светило солнце, совсем уже весеннее. Но оно было там, за стеклом, а Наталья Петровна – здесь, в своей отдельной квартире со всеми удобствами…
Она упрямо протирала и без того чистое окно, а сама глядела на всегдашних старух, собравшихся на другой стороне улицы. Все, как одна, – высокая, толстая и маленькая, сгрудившись, что-то обсуждали, длинная аж руками взмахивала. Потом толстая заковыляла белыми сапогами и скрылась в воротах рынка. Вернулась через минуту с каким-то кульком, и они опять собрались все вместе. Наталья Петровна пригляделась: так и есть, едят! И ей вдруг до смерти захотелось жареных пирожков с мясом, горячих, тех, что продают на улице с лотка. Она вышла в переднюю. В пальто завалялось тридцать копеек медью. Наталья Петровна задумчиво открыла
Когда она подошла и встала сбоку, старухи смолкли и переглянулись. Маленькая, курносая, все тянула шею, любопытствовала, что за коробка в руках. Потом, шмыгнув носом, отошла, и они, все трое, принялись шептаться, хмуро косясь на Наталью Петровну – точь-в-точь девчонки, не желающие водиться.
Появились две женщины, стали рассматривать кружевные салфетки, и старухи тотчас разошлись, каждая заняла свое место. А маленькая все поглядывала, наконец, не выдержала, придвинулась, и тут же Наталье Петровне стало известно, что Вера Павловна «вон эта, толстая дурочка, коврик вязаный подобрала гдей-то на помойке, намыла и продает, а сама – ну ниче не умеет, ми-ила моя, только ныть да хвалиться, какая она умная да толковая, все мужика своего посадить грозится, мне говорила – пойди свидетелем, да пойди, деньги заплачу, скажешь – сама видала, как он на стенке хулиганское слово мелом писал, и-и, что ты, мила моя, я утром встала, Павлика умыла, побрила, кушать дала… Па-авлик! Выди, говорю, со снегу, нечистая сила!»
Старуха срывается с места и, ловко шмыгая между машинами, бежит через улицу. И вот она уже там, напротив, – тащит за руку из сугроба громоздкого, рыхлого мужчину лет тридцати в черном пальто и шапке с опущенными и завязанными под подбородком ушами.
– Чеканутая, никаких нервов не хватит, – тотчас слышится сбоку. К Наталье Петровне подступает толстая Вера Павловна. И Наталья Петровна соглашается с готовностью – да, мол, конечно, при таком движении попасть под машину ничего не стоит, и скользко к тому же, просто ужас какой!
– Гос-споди! Домой поволокла, ноги сушить, – всплескивается Вера Павловна. – Сколько раз я ей: сдай ты его в дом хроников, сдай, ведь ненормальный же, психованный, обуза какая, не телефонный разговор! Врет, будто места нету, я узнавала – есть!
– Оставьте Ольгу в покое! – строго обрывает Веру Павловну высокая в пуховом платке. – Для вас он «психованный», а для нее – ребенок. Не та мать, которая родила. Ольга нянчит Павлика со дня его рождения, в нем – ее жизнь. Не станет Павлика, умрет и она. – Высокая с негодованием поводит горбатым носом и отворачивается.
– А Павлик, он – разве… – Наталья Петровна в ужасе.
– Ага! Идиотик! – радостно подтверждает Вера Павловна. – Сроду такой уродился. Отца нету, мать, говорили, в сорок лет померла от сердца. И помрешь с таким. Их бы сразу… усыплять, или как, а Ольга, дура-то, и кормит, и водит, а ведь никто она ему, нянька! У самой пенсия – смех один, жрать нечего… А Лизавете только бы всех учить, училка-змеюга, – шепчет Вера Павловна, – других учит, а с родной дочкой ужиться не может. Ну пря-а-мо! Всю пенсию, сто рублей, внуку отдает дочке назло. Не страх? Портит парня, дочка стервеет, ругается… А и то сказать – «дочка»! Другая дочка хуже любой сучки – не телефонный разговор! Мой-то придурок – тоже… Вот посажу его, я уж знаю, как, продумала, я – такой человек, ума палата… Вся заболела на нервную систему из-за этого сволоча. А хочешь, бери мой коврик? Бери, мне не надо! Ты вот стоишь, а как не продашь свою вещь? Бери, я женщина практичная, у меня еще есть!
Наталья Петровна слушает вполуха, ей хочется рассказать о своем – что жили хорошо, а сын не забывает, приходит каждую неделю… Но подумают: нахалка, не успела прийти, познакомиться… Вот если завтра… А вязаные коврики… Вязать их, скорее всего, дело совсем не сложное. Надо бы попросить Ольгу, пусть покажет, она умеет, наверное. Или Елизавету Григорьевну. И крючок дома есть, в шкафу, в коробке.
…Сейчас бы купить пирожков, да неудобно – на всех денег не хватит, а одна не станешь есть. Домино, конечно, никто не возьмет. Что ж… Надо Ольге его отдать для Павлика, пусть играет.