Земля городов

Валеев Рустам Шавлиевич

Я взял у Биляла один ящик, и мы отправились. Он всю дорогу болтал о цветах, об аквариуме, которым он тоже хотел обзавестись, еще о чем-то пустяшном и забавном. Рассеянно слушая Биляла, я потихоньку ловил ноздрями живучий древесный аромат, исходящий от ящика, и испытывал покой смирения и великодушия. Он был счастлив и смешон — Деля снисходительна и насмешлива. Эгоистическое чувство незлобно торжествовало во мне.

Наконец мы пришли. Квартира показалась мне тесной и мрачноватой от темной полированной мебели.

— Я по уши в долгах! — хвастливо оповестил Билял и поставил ящики в углу комнаты.

— Очень мило, — пробормотал

я, садясь в кресло. Билял тут же уселся в другое, напротив.

— Пока еще нет полного комфорта, — небрежно сказал он.

Деля прервала:

— Мне скоро идти. Ты в кафе поешь или я сварю тебе кашу?

— Кашу, кашу, — ответил он. — Конечно, я поем кашу.

Деля ушла варить кашу. Она быстро справилась с этим делом и минут через десять стала в дверях уже одетая.

— Ну, я побежала. Мы так и не поговорили. Уж до следующего раза, ладно?

Я поднялся. Мне захотелось подойти к ней и ласково погладить ее по щеке — за ее виноватый вид, за кротость, за какую-то мягкую, не вызывающую обособленность от этой темной, как бы голой мебели, от ящиков в углу, от каши на кухне.

— До следующего раза, — сказал я тихо.

Она ушла. Билял потащил меня на кухню. Он достал тарелку и ложку, затем, хохотнув, поставил вторую тарелку.

— И не говори, что не любишь каши! Я терпеть не мог, а сейчас уплетаю за милую душу. От «Геркулеса» знаешь как толстеют.

Я молча стал есть невкусную, пресную кашу. Я боялся обидеть его вспыльчивым словом: слишком откровенен был он в своем довольстве, как-то очень явно, неприлично счастлив. Куда приятней были его речи, наивные и сумбурные, о свободе, о женщине, о полном отрицании прежней жизни и мечтах о будущем.

Во все последующие встречи он все так же раздражал меня, но и вызывал любопытство: а что же дальше? Мое любопытство было терпеливым и незлобным, я думал: неужели прежнее никогда уже не скажется в нем? Но покамест он собирал по магазинам тазы и кастрюли, вделывал хитроумные замки и «глазок» в наружную дверь, готовил обеды по рецептам, шпаклевал полы — он был объят неукротимым вожделением творить быт, о котором прежде не имел ни малейшего понятия. Деля как-то самопроизвольно оказалась устраненной от всяких таких забот.

Иногда вдруг он бросал дела, долго молчал, уставившись на какой-нибудь предмет, а потом, странно улыбаясь, повертывался ко мне.

— Ты помнишь бабушкину притчу о девочке Нафисэ? Идет девочка чистым полем, а пичуга спрашивает: «А куда ты идешь, Нафисэ, а куда ты спешишь?» — «А иду я к воде, где играет камыш». Помнишь?

— Помню.

— Иногда мне покажется вдруг… я ничей на этой огромной-огромной земле… не знаю, забыл. И вдруг я слышу голос бабушки, эту притчу и все вспоминаю. И притча как будто обо мне. Кто-то сулит мне страхи, но мне уже не страшно…

Временами он вдруг бросался по зрелищам. Собственно, с первых же дней их проживания в Челябинске он с этого и начал, затаскал и Делю по зрелищам, пока наконец она не отказалась со всею решительностью. Он продолжал сам колесить по городу, интересуясь буквально всем: балетом на льду, оперой, безголосой эстрадной певицей, хоккеем, игрой заводских футбольных команд. Он восторгался и стилизованной мазней в новомодном кафе, и старинным бревенчатым домиком с коньком на крыше. И с книгами то же самое: только что читал Бальзака, а тут же с упоением следит за детективом в журнале. Он старался быть, походить, и эти его старания

были для него просто мучительны. Тем более мучительны, что рядом жила Деля с непостижимым для него постоянством интересов, непостижимым, нет, не умением, а сутью быть такой, какая она есть. Он жаждал споров с ней, отважно бросался в дебри беспорядочно и во множестве прочитанных книг, все запутывал, ставил с ног на голову — в конце концов споры оканчивались взаимными обидами. И все это усугублялось частыми наездами родителей и родичей, вмешательством в их и без того не очень прочные связи.

Да, городок не спускал с них глаз. Это любопытство, ревность, уязвленность были, конечно, удобрены теми четырьмя годами, которые Билял и Деля провели в городке. Тетя Биби не без опаски приезжала в Челябинск. Могла произойти нечаянная встреча с сестрой. Они не видались, наверное, лет тридцать, с тех пор как моя мама уехала из городка, а тетя Биби вскоре же вышла замуж за моего отца. Ее совесть, видать, была неспокойна. Но и раскаяться и получить прощение было бы для нее делом нелегким, так что она предпочитала отчужденность, которую подогревала теперь в себе давними обидами: Айе родители дали образование, а ее с пятнадцати лет послали на кожзавод; Айе простили ее связь, до свадьбы, с Якубом, а ее выдали замуж за непутевого торговца топливом. Впрочем, раньше тетя Биби не чувствовала себя такой уж уязвленной и не было в ней язвительности, которая сказывалась теперь. Два года назад она вышла на пенсию, стала быстро стареть, денег не хватало, тем более что Якуб свое пособие тратил на оформление музейных экспонатов, все больше загромождая единственную их комнату. Видать, они скандалили, и тетя Биби после каждой свары собирала кой-какие гостинцы и направлялась в Челябинск.

Она приезжала уже наэлектризованная, но приветливость Дели обезоруживала ее. А Билялу каждый приезд матери стоил немалых терзаний. Сперва я никак не мог понять, почему он, взрослый, разумный человек, бледнеет и трясется от негодования, когда его мать, почти старуха, боится трамваев, подолгу ищет их дом среди десятков похожих домов, вцепляется в него и закрывает глаза, когда надо переходить дорогу? Потом я сообразил: да ведь он стыдится матери, провинциальной, малограмотной женщины, ошеломленной городской толчеей.

Однажды на моих глазах он подошел к ней, взял за рукав и поглядел ей в глаза с гневной отчужденностью, и увел на кухню. Тетя Биби просидела там, пока не ушли гости. Но уж потом она отвела душу, да только на снохе.

— Ты отчего нос-то задираешь? Не оттого ли, что все вы институты позаканчивали? Вон ведь какие умные, а пока еще не догадались спросить: как, мама, живешь, не нуждаешься ли?

— И правда, не догадались, — без обиды признала Деля. — Билял, ведь маме, наверно, нужно помочь?

А тетя Биби:

— Я подарочек от тебя не возьму. — И тут же сыну: — А ты слюнтяй! Учительница Хава стыдилась свадьбы, дескать, слишком богатая. А не постыдилась отдавать дочь без приданого. Кто купил мебель? Наши. А вы теперь стыдитесь посадить мать за полированный стол.

В ее речах можно было уловить все давние и недавние обиды: и то, что у самой у нее не было веселой свадьбы, и что всю жизнь она стирала, убирала за другими, а сама не наряжалась в хорошие одежды, и что в городке никому нет дела до ее жизни, и что сын слюнтяй, и что породниться-то породнились с учительской семьей, а чужие друг другу…