Земля, моря
Шрифт:
Владыка безумия
Тут лучше не смотреть в глаза,
Тут лучше не вставать ночами,
Не щекотать мечом узла,
Не красоваться величаво,
Когда проносится кортеж –
Дождем хлопков, оваций солнцем –
И если только невтерпеж,
Отпрашиваться в общий сортир.
Но лучше, если стерпишь. Все.
Что невдомек, то очень плохо.
По улицам тут ходит слон,
И славит люд царя Гороха.
Не
Ни сколько внятного правленья –
Но не болтай об этом зря:
Тут не слабеют с солнцем тени.
Тут лучше не любить того,
Чего никто не понимает,
Тут лучше не любить того,
Кто всем тебя напоминает.
Удобно поспешать во тьму
Со всеми сообща и в ногу,
Угодно ставить здесь тому,
Кто всех убил, свечу, как богу.
Когда-то думал я: сам мрак
Облюбовал себе столицей
Страну, где я живу, дурак,
С надеждой: вдруг все прояснится.
Не прояснится. Но найти
Здесь повелителя кошмара –
Пустое дело, хоть верти
Всю жизнь свою гадальный шарик.
Где он? Где дьявол? Покажись!
Тут только толпы месят глину.
И лучше не спускаться вниз –
Обратных нет греху тропинок.
Как и новинок, как и роз,
Не унесенных от могилы,
Не перепроданных за грош
Влюбленным – глупеньким, но милым.
Тут лучше не прощать врагов,
И долго жить, и много помнить,
И втайне чтить своих богов,
И брезговать всем безосновным.
А может быть, уйти навек,
Найти себе страну подальше,
Где жив иначе человек:
Вчера – старик, а завтра – мальчик.
Легенда
Мне жалко Пушкина. Ты видишь,
Как он идет в свою пустыню,
И ни следа нет серафима –
Все сплошь скотина на скотине.
Молчанье мертвых переплетов
И маятник, что бьет все мерней…
А ведь он знал про Аполлона –
Единственный из нашей черни!
Но все – тоска, и нет надежды,
Которая б сбылась как надо.
Кровит патриотизм невежды,
И от оскомин до услады
Не совершится путь обратный,
И колесо нейдет на площадь,
И главный бес – ямщик брадатый,
Впрягает бледную повозку
В полуживых коней кошмара:
Глаза навыкате, как пули,
И все не так, и все непарно,
Как будто тяжко все уснули,
Как будто полмира украли –
Но незаметно, непонятно,
Как будто белую задрали
Рубашку над раненьем ратным.
Наполеон идет – не лекарь!
Он отомстит, кровавый призрак,
За жалость продолженья века,
За недопониманье сдвига.
Ведь многие над ним смеялись
И тешились своею ложью.
Иных уж нет. А те – те пали,
И русский бог давно низложен.
Последним – старец, повторивший
Все, что придумали поэты:
Однажды тихо с дому вышел –
И умер далеко и в бреде.
Как ни кидались к вере, к мере,
К иконе, к самодержца шпаге –
Разили благовесты серой,
Причастья – порохом и брагой.
А Крит, а Эльба, а Елена –
Одно в веках. И бык грозящий
Вперил рога, как очи, в стену
В плену своем ненастоящем.
Война проиграна. Отдайте
Ему, как Миносу, вселучших –
И парус черный подымайте
На мачту-столп державной стужи.
Все бесконечно повторилось,
И наказание жестоко:
Не понимать, что нет здесь силы
Превыше древней воли рока.
За нами ненависть катилась
Волной, сметающей бесстрастье,
И может, в крике «победили»
Таилось главное несчастье…
Не видно, ничего не видно.
Пуст и безвиден мир российский.
Дворцы несут кариатиды
На похороны. Путь неблизкий,
Но неизбежный. Духи ночи
Кружат и вьются роем бледным.
Гони же, братец, что есть мочи!
Но братец демоном последним
Открылся. Жалобно кричали –
Что не услышана загадка.
Спеши, Эдип. Твой сфинкс в печали.
Спеши, герой. Остатки сладки.
Посвящение Гумилеву
Мой друг Гумилев,
Пожми мою руку.
Я не убивал,
Конечно, послов –
Но слово твое
Я чтил, как науку,
И ночи встречал,
Заострив стило.
Крови же меня
Причастием смелых,
Перчаткой для псов
На руку надень!
Кругом ты был прав
Среди мягкотелых,
И хмарь диких сов
Ты выбелил в день.
Я вечно чужой
И неподходящий –
Не знаю, зачем
Тропинки сошлись.
Но это как вой
В ночи настоящей,
Где нету огней,
Где кончилась жизнь.
Я – брат в тишине,
В углу строгих комнат.