Земля святого Витта
Шрифт:
– Все правильно. У вас что тогда, архонт сухой закон ввести хотел?
Гликерия не знала, но с порога кухни подал голос новый участник событий - хозяин дома, папаша которого, так уж получалось, и замуровал эту дверь.
– Архонт Паносий Шпигельпек. Отец, помню, его без матерной секвенции даже помянуть не мог. Целый месяц у власти был. Как сейчас помню произнесет отец, что про бывшего архонта думает - и тут же под образа, на молитву, грех сквернословия замаливать. Случалось и по дюжине разов на дню, и больше. Папаша как раз и был среди горожан, когда архонта с чина повергали, он его до переправы на Римедиум сопровождал, а то бы толпа его вовсе растерзала. Чего захотел: с одиннадцати до двух по карточкам, а потом и без карточки
Покуда Роман произносил речь, Нинель с трудом выволокла из темноты опечатанный старинным сургучом мамонтовый бивень. Варфоломей, как единственный и нестарый глазами, и киммерийской азбуке обученный, разобрал по складам:
– "Двойное миусское. Каморий Кью... Кьюлебьяка и правнуки"...
– О... Да-а-а... Это о-о!..
– выразил свои чувства хозяин, - Давно и фирмы этой нет, и не знаю, есть ли у кого в погребе... Если не стухлось, это мы на Троицу! А еще есть, милая?
– Старец, приволакивая ноги, ринулся к проему. Нинель тащила второй бивень с теми же рыбками-птичками, которые давно когда-то сделал своей эмблемой не такой уж позабытый, как выясняется, винокур Каморий Кулебяка. Варфоломей вытащил третий бивень. В каждый входило пол-амфоры, по-русски что-то около двадцати литров. Всего бивней с печатями нашлось шесть, - Мина Подселенцев, как всякий нормальный человек, считал на дюжины. Ничего больше, кроме пыли, в каморке не было, кровать тут вполне помещалась, оставалось место для шкафа и столика - катух был побольше того, что отдали Варфоломейке. В полу обретенной комнаты имелось еще нечто: квадратный люк чугунный люк явно вел в подпол, к шести уютно и прочно прикованным таможенникам.
– Это прекрасно, - подытожил Федор Кузьмич, - это прекрасно. Только окно размуровать нужно. Куда оно выходить будет, Нин?
– В коридор...
– растерянно ответила татарка. Всем как-то стало жаль нового жильца, у Варфоломея катух был меньше, но окно выходило во двор.
Четыре удара в дверь возвестили о возвращении Гендера. Он стоял на пороге в обнимку с трехлитровой банкой, до краев полной кроваво-красной жидкостью, между мизинцем и ладонью левой руки были зажаты невостребованные рецепты: подпись доктора Чулвина в аптеке уважали.
– Но четыре мы продадим!
– возгласила Гликерия, не глядя на гостя, видимо, как итог каких-то своих мыслей. Нин, почем нынче на рынке термос такой самогонки?
– Империалов двести, наверное. А то и более. Никогда не видела. Деньги у нас пока есть, не хватит - продадим по одному. Тащи к нам, Фоломейка, негоже в кухне такое добро держать. Да погоди ты, пылища же, Доня оботрет! Электричество провести - раз... Кровать новую... Шкафчик, нет, шкаф, стул из гостиной возьмем... Не окормить бы доктора соболятиной, поганая она, говорят, я на рынке слыхала, даже продавец говорил...
– Не тревожьтесь, барышня, - мирно сказал Гендер, - я могу есть даже сырую ежатину, она в моей, увы, бывшей профессии чудесно работала как лекарство.
– Чтобы возыметь?..
– с интересом спросил Федор Кузьмич.
– Как раз наоборот, доктор, чтобы спустить лишний пар...
– Доня!
– скомандовал Федор Кузьмич, - первый же термос мы не продаем, а меняем. На две тысячи освежеванных, потрошеных ежей, надо дать объявление в газету...
– Эва!
– возмутился Подселенцев, - На две? На шесть, не меньше! Если, конечно, сектанты из Триеда их всех не извели... Я объявление по телефону продиктую, у вас не примут...
– и хозяин удалился с кухни в гостиную, в сторону допотопного телефонного аппарата.
– Ежи едят змей, а триедцы сами змеееды. Так что сектанты вам ежей сами привезут. И мало прoсите - такое вино еще дороже.
– откомментировал Гендер, отверзание неведомой комнаты прошло мимо его внимания - он решил, что хозяева просто кое-что решили переставить в доме, а уж заодно и продать избыточные продукты. О том, что малолетний некоренной киммериец "здоров и избыточествует", газета сообщала не реже, чем раз в неделю.
– Доктор, я тут кое-что придумал насчет брома... Необходим баланс - нужно, чтобы они не впали в каталепсию, однако бром обязан свое действие проявлять в полной мере, не вступая в кумулятивный контакт со специфическими гормонами, присущими сырой ежатине.
– Словом, чтобы было хорошо раньше, чем станет плохо...
– пробормотал лепила, закрываясь с помощником в своей комнате. Пасьянс так и пришлось убрать неоконченным - если на него что и было загадано, то ответа узнать доктору не пришлось.
– Итак, коллега, для начала введем норму брома, учитывая тушеную соболятину реакции на соболятину, причем относительно свежую, с учетом коэффициента сырой ежатины...
Святая Варвара в отключенном телевизоре, наверное, заткнула уши и зажмурилась. Не любила она таких ученых слов. И ее почитатели тоже их не любили.
Какой такой коэффициент ежатины?
А над Русью плавал Хрустальный Звон.
11
Никто не хочет заниматься классической филологией: слишком опасно.
Андрей Столяров. Некто Бонапарт
Доне, признаться, многие мужчины нравились, причем в одних ей нравилось одно, а в других другое, а третьих - то, что в них не было ни того, ни другого, - но Пол ей понравился больше прочих, понравилась даже его привычка сперва на все спрашивать разрешения, краснеть при этом, а особенноего привычка носить крахмальный белый халат. Пол принес его с Великого Поклепа вместе со своими пожитками вместившимися в три корзины; сам стирал его, крахмалил, сам сушил, гладил, утром и вечером отправляясь кормить нерадивых рабов бромистой соболятиной. Он аккуратно надевал халат перед зеркалом возле своего выходящего в коридор окна, долго поправлял складочки и воротник, лишь потом брался за кастрюлю. Как действовало созерцание белого халата на бывших таможенников - неизвестно, но Доню пленяло безотказно.
Федор Кузьмич говорил, что нового работника с прежней службы поперли, вот он теперь и пристроился кормилой к подселенцевским рабам. Гендер сам стряпал для них неслыханное, страшно пахнущее варево, сам что-то в их еду добавлял, сам дважды в день вниз топал по лестнице в подпол. Первые три-четыре дня рабы чего-то там ревели и жрать не хотели, но Пол только добавлял в старую еду немного накрошенной ежатины и еще темно-красной жидкости из банки - и с той же кастрюлей опять лез в подпол. Со второго раза, с третьего - рабы оставляли кастрюлю пустой. Раньше туда ходила Нинель с Варфоломеем, теперь Пол брал с собою паренька-богаты-ря, а Нинель вовсе посещать рабов перестала, пообещав, что "скоро много разного будет, будет им..." Доня не расслышала - то ли "дедушка", то ли "девушка". Доня ожидала ну, чего-нибудь. Она с самых первых сознательных мгновений жизни знала, что Нинель слов на ветер не бросает.
В своем катухе Гендер развел немыслимую чистоту. Стены, пол и потолок он отскоблил крупным песком и наждаком. Выделенный ему старый стол постоянно застилал свежей газетой; за неимением скатерти, взять хозяйскую он почему-то отказался, - впрочем, посуду он тоже держал собственную, а именно - графин с кипяченой водой. Возле двери, изнутри, укрепил он в своем катухе карманное зеркальце - смотрелся в него по утрам, прежде чем выйти к прочим обитателям подселенцевских хором. Узкая койка, которую он выбрал из числа предложенных, всегда была застелена с солдатской точностью - сто двадцать восемь квадратиков одеяла налицо, прочие подвернуты. Что было в его комнате странно, так это то, что среди пожитков почти не оказалось ни одной книги; Гендер признался Доне, что читать никогда не любил, потому что дело это долгое и только отнимает время, - но, несмотря на это, стихи он любил.