Земля жаждет чуда

Белесые облака, как месиво паутины. Как космы старушечьих волос. Бегут, тянутся, извиваясь и тая. И сквозь них проступает неясный болезненный свет.

Призрачный свет озаряет дремучий лес. От исполинских

И как рана, как страшная язва – глубокая яма, свежевырытая траншея через всю поляну с желтым бугром песка по краю. Лунный свет режет черной тенью золотую стенку ямы.

Тихо. До звона в ушах. Этот звон нарастает до рокотов моторов, и в библейский покой врывается рев тяжелых автомобилей.

При свете луны как из небытия выплывают на поляну грузовики с кузовами, полными людей, как сельдей в бочке.

Рвутся с поводков у солдат бешеные сторожевые псы. Подгоняемые солдатами, люди спрыгивают с кузовов на землю. Большие люди и маленькие. Женщины и мужчины. Дети.

Мы не видим их лиц. Мы видим силуэты. Вот они уже выстроены у края рва, спиной к пропасти – неровная цепочка темных силуэтов. Большие и маленькие. Древние, как патриархи, старцы и несмышленые малыши.

А напротив, у подножия могучего дуба, тоже силуэты – солдаты, устанавливающие пулемет, деловито заправляющие магазин бесконечной патронной лентой. И силуэты сторожевых псов, нервно поскуливающих и облизывающихся в предвкушении крови.

Только собачий вой и слышен. Люди же молчат. Молчат палачи – они заняты установкой пулемета. Молчат темные силуэты у края рва. Их участь – ждать.

Солдаты легли за пулемет, и его ребристый ствол с прицельной планкой плотоядно поплыл по безликим силуэтам, большим и маленьким, как по мишеням в тире, выбирая, с кого бы начать, в кого первого плюнуть огнем.

В узкой прорези прицела, как в тесной рамке, возникают и исчезают не люди, а призраки. А ребристый ствол все движется, пресыщено выбирая, облюбовывая, на ком бы остановиться, в кого бы метнуть смертельный кусочек свинца из первого патрона длинной ленты, свисающей до земли.

И замер, найдя. Черное отверстие дула застыло на силуэте женщины с младенцем на руках. Знакомом до боли силуэте.

В прорези прицела стояла ОНА. Богоматерь. Мадонна. Рожденная кистью Рафаэля.

И уже не силуэт, а всю ее видим, озаренную светом изнутри. И это юное прелестное лицо, и эту неповторимую улыбку, обращенную к младенцу на ее руках.

Сикстинская мадонна стоит перед пулеметом. Но, в отличие от той, библейской, она мать не одного, а двоих детей. Старший ребенок – мальчик, лет десяти, кудрявый и черноволосый, с глазами, как вишни, и оттопыренными ушами, ухватился за юбку матери и недоуменно глядит на пулемет.

Стоит такая гнетущая, зловещая тишина, что хочется закричать, завыть. Словно замер весь мир, остановилось сердце вселенной. И вдруг в этой жуткой тишине неожиданно послышался тихий плач ребенка.

На руках у мадонны заплакало дитя. Земным, обычным плачем. И таким неуместным здесь, у края могилы, перед черным отверстием пулеметного дула.

Мадонна склонила лицо к нему, качнула дитя на руках и тихо запела ему колыбельную.

Древнюю, как мир, еврейскую колыбельную, больше похожую на молитву, чем на песенку, и обращенную не дитяти, а богу.

Про беленькую козочку, которая стоит под колыбелью у мальчика.

Про беленькую козочку, которая пойдет на ярмарку и принесет оттуда мальчику гостинцы: изюм и миндаль.

Конец ознакомительного фрагмента.