Зеница ока
Шрифт:
За индюшкой последовали пирожки с луком и яйцами, холодная лапша, отварной картофель. Завмаг едва успевал выносить все это из кухни и ставить перед гостями. Через минуту какую-то стол оказался переполненным. И, лишь убедившись, что места для новых яств уже нет, Завмаг угомонился и сел рядом с хозяйкой.
— Поднимем! — объявил Сержанов, довольный обилием своего дастархана. — Поднимем тост за райских птиц нашего «Жаналыка», за наших жен и дочерей!
— Присоединяюсь, — кивнул Завмаг и повернул голову в сторону жены Даулетова: — Женщины «Жаналыка» прекрасны.
«Нагло же, однако, ведет себя этот торгаш, — обозлился Даулетов. — Не гость, а хозяин! А может быть, он и есть хозяин? Индюшка, и коньяк, и водка — все небось его. Как и ко мне в дом пытался войти хозяином — с индюшкой и цветами».
Выпили за женщин «Жаналыка», за хозяев.
— А теперь… — Даулетов встал, — за вас, Нуржан-ата. И за солдата. За всех солдат той войны, которые… — Он хотел что-то сказать, но перехватило горло.
— А твой отец? — спросил старик.
— Там же…
— Тогда и за него.
Хорошо и просто было Даулетову за этим столом. По-домашнему. Нет, мало сказать — по-домашнему. По-семейному почти. По-родственному, что ли? Нуржан-ата. Ержан-ага. Фарида-женге. Светлана-келин. Братья чуть-чуть перебраниваются между собой, ну и что? Будь у него, у Жаксылыка, брат, они бы, верно, тоже кололи друг друга, но любя. Без этого, видимо, не обходится никакое родство. Хорошо было Даулетову, и подумал он, что ведь можно же ладить, можно же понимать друг друга, не собачиться на совещаниях, не ждать подножки от другого, не обвинять никого, не выискивать ничьих грехов. И в мыслях упрекал себя Даулетов, в себе искал ответчика, себя судил за то, что сух и строг с людьми, за то, что, дожив почти до сорока, не научился понимать людские души.
— Минутку! — это прокричал Завмаг. Прокричал громко и торжественно. Встал и медленно, величаво отправился на кухню. Обратно он шел уже вовсе церемониальным шагом, неся на подносе баранью голову, густо украшенную зеленью. С низким поклоном водрузил он главное блюдо застолья перед главным гостем. Перед Даулетовым.
Жаксылык опешил. Потом обозлился:
— Голову поставьте перед аксакалом! — сказал он жестко. Грубо сказал.
Завмаг расплылся в виноватой улыбке, глянул на хозяина. Тот даже бровью не повел. Поднял Завмаг блюдо. Отошел, пятясь задом, и опустил поднос с головой барана перед старым рыбаком.
Старик воспринял подношение как должное: не удивился и не обрадовался. Знать, не впервой сидел во главе стола. Не впервой разделывал баранью голову. В два-три приема отделил мясо от костей, вынул мозг и привычным жестом отодвинул блюдо на середину стола.
Казалось, никто за столом не заметил того, что так разозлило Даулетова. Казалось, и сам Завмаг ничуть не сконфужен случившимся. Он наполнил бокалы и провозгласил:
— За нового жаналыкца! За нашего дорогого и многоуважаемого директора Жаксылыка Даулетовича! За его прекрасную жену! За его очаровательную дочку! За то, чтоб птица счастья, севшая ему на плечо, никогда больше не улетала!
Даулетов хотел отставить свой бокал и отчитать прохвоста за грубую лесть. Отчитать, несмотря на то что испортит этот праздник. Но старик Нуржан сказал тихо:
— За тебя, сынок, и я выпью. Будь счастлив. — И Жаксылык принял тост. Принял, хоть его чуть не стошнило от избытка приторности. Принял, но понял, что дольше находиться тут не может.
— Спасибо, хозяева. Все было превосходно. Однако нам уже пора.
— Фарида! — поднял голову Сержанов. — Поторопись, дорогая.
Фарида буквально вспорхнула со стула, выскочила в соседнюю комнату и мигом вернулась, неся три свертка. Один положила перед Светланой, второй — перед Даулетовым, третий — перед Нуржаном.
По обычаю, гостям, перед тем как расстаться, вручают подарки. Отказываться от них не принято. Хозяина обидишь. Даулетов обычай знал. А взять преподнесенное не мог. Повторялась история с Завмагом.
Спокойно, но так, чтобы заметила Фарида, он подвинул свой сверток к сидевшему рядом рыбаку.
— Э-э! — протянула недовольно Фарида. — Так не пойдет. Тут вещь для вас, специально, вашего размера. Возьмите!
— Нет! — Даулетов встал. — Спасибо, но у нас со Светланой все есть. — Светланин пакет он тоже подвинул к рыбаку.
— Обижаете хозяйку! — помрачнел Сержанов. — Не по-нашему это. Не по обычаям.
— А мы не отказываемся. Считайте, что подарки взяли, а теперь вручили их от себя Нуржану Сержановичу. Никакой обиды.
Светлана залилась краской. Стыд-то какой! Глаза ее были широко открыты, и в них — ужас. Муж последнее время творил что-то невероятное!
— Спасибо за гостеприимство! — поклонился Даулетов хозяйке. — Ждем теперь вас у себя.
Светлана обняла Фариду и поцеловала: — Простите…
Обратно шли молча. И только когда переступили порог собственного дома, когда закрыли входную дверь, только тогда Светлана дала волю гневу:
— Нельзя так! Ты позоришь себя. И меня. Нас позоришь. Ты ни с кем и ни с чем не считаешься. За что оскорбил людей? За что? Они старались, они добра хотели. Это же обычай, традиции. Традиции твоего народа. Слышишь? Твоего. Я и то понимаю. Я, русская, понимаю. А ты, каракалпак, степняк… Эх, ты!..
— Какие традиции? — закричал Даулетов. — Традиции народа не могут быть безнравственными.
— Опять со своей нравственностью…
— Да, с ней. С ней. Сама подумай: сидим за столом, я — младший из мужчин, и мне вручают баранью голову. Не аксакалу, не хозяину. А мне. Потому что директор. Это что, по-твоему, тоже традиция? Или подхалимаж? А подарки? Да, положено гостя на прощание одарить. Но ведь это уже не подарки, это взятка. Разве подхалимство и взяточничество — это народные обычаи? — Он вздохнул и продолжил уже спокойнее: — Ты же работала в Хиве и знаешь, что хан ел плов раз в неделю. Хан! А меня, когда ездил инспектировать колхозы, пловом трижды в день потчевали. Вот и сосчитай, во сколько раз я был знатнее хана. Народные обычаи, говоришь? Но народ состоял из баев и из дехкан. Откуда у нас, у потомков дехкан и пастухов, байские замашки? Да что там байские. Мы за норму считаем и то, что даже хану не по карману было. Откуда?
Светлана действительно, как многие приезжие и как человек, изучивший историю каракалпаков, с почтением и даже благоговением каким-то относилась к традициям чужого для нее, но ставшего близким народа. Она была убеждена, что обычаи Востока невероятно прочны, особенно в аулах, что они по-прежнему нерушимы и святы и что нет худшего оскорбления для аульчанина, чем нарушение обычаев и обрядов. Она, конечно, знала, что свои нравы есть у любого рода-племени, есть они и у русских, но почему-то полагала, что у ее соплеменников традиции могут и должны меняться быстрее, чем тут, на Востоке, на великом древнем самобытном Востоке. Сама она, разумеется, не очень-то блюла заветы предков, но вот когда ее муж или его ровесники не считались с подобными заветами — это ее очень огорчало.