Зеркальщик
Шрифт:
– Хорошенькие обычаи у вас здесь! – возмущенно закричал Мельцер и, обращаясь к Мейтенсу, молча наблюдавшему за ссорой, спросил:
– Вы знали об этом обычае?
Тот смущенно пожал плечами.
– Я никогда этим не интересовался. Но если византиец так говорит…
Мельцер перебил его:
– Как бы там ни было, во время нашего сговора речь о многоженстве не шла!
– Нет, – подтвердил Мориенус, – потому что здесь это само собой разумеется и упоминать об этом не нужно.
– Но я ни за что не пообещал бы вам свою дочь, если бы знал об этом распутстве!
Тут
– Заканчивайте эту глупую болтовню! – Его глаза сверкали от ярости. – Я не собираюсь защищать наши обычаи перед каким-то ремесленником из Майнца. Где прячется ваша дочь? Мое требование остается в силе. Я заплатил за нее сотню гульденов выкупа, и вы дали согласие.
– Вы обманули меня и мое дитя. Я никогда не отдам вам Эдиту в жены!
Мориенус вскочил.
– В таком случае, сто гульденов на стол – выкуп, который я вам заплатил. Немедленно!
– Этого я не могу сделать… Не сразу, – с трудом ворочая языком, ответил зеркальщик. – Но вы получите свой выкуп назад, как только это будет возможно.
– Выкуп или ваша дочь! – настаивал Мориенус.
Мельцер почувствовал, что попал в ловушку. Он хотел избавиться от византийца, спасти свою дочь из этой ужасной ситуации. Но у него не набралось бы сотни гульденов. Деньги, которые он получил от Генсфлейша за продажу того, что осталось от дома, за вычетом переезда и питания, были нужны ему, чтобы начать все сначала. И теперь, в полупьяном состоянии, Мельцер почувствовал себя обреченным и в отчаянии закрыл лицо руками, словно пытаясь спрятаться от всего мира.
Будто во сне он услышал звук, похожий на тот, когда отсчитывают монеты и кладут на стол. А когда зеркальщик поднял голову, то увидел, что в центре стола лежат десять монет по десять гульденов, а Мейтенс, обращаясь к Мориенусу, говорит:
– Вот, возьмите, что вам причитается, и убирайтесь!
Казалось, неожиданный поворот событий озадачил Мориенуса не меньше, чем Мельцера. Зеркальщик хотел отклонить предложение медика, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мориенус взял деньги, опустил в карман, повернулся и стал пробираться к выходу через переполненный зал.
– Не нужно было этого делать, – сказал зеркальщик, глядя в пустоту и уронив голову на руки.
Мейтенс пожал плечами, словно хотел сказать: ну, что сделано, то сделано. И добавил:
– Такая прекрасная девушка не должна достаться этому распутнику. Никогда!
Несмотря на то что ситуация изменилась в мгновение ока, на душе у Мельцера было скверно. Он очень хорошо помнил предложение, с которым медик обращался к Эдите во время плавания. Поэтому зеркальщик сказал:
– Я верну вам деньги, как только смогу, со всеми процентами!
Мейтенс отмахнулся:
– Ну хорошо. И не думайте, что я ставлю какие-то условия. Пусть девочка сама решает, кому отдать предпочтение.
Мельцер был удивлен. Такого ответа он не ожидал. Неужели же есть еще на этом свете добрые люди?
Но как бы там ни было, он выпил слишком много, чтобы рассуждать о вопросах морали. Рука его скользнула в карман, чтобы вытащить пару медных монет и оплатить выпивку, но вместо этого зеркальщик нащупал кое-что другое: глиняную игральную кость, которую подобрал на складе. Мельцер вынул ее и бросил на стол, словно играя. Затем ее бросил медик, и так продолжалось некоторое время, пока кость не ударилась об угол стола и не разбилась.
Это обстоятельство не заслуживало бы упоминания, если бы не послужило причиной того, что жизнь Михеля Мельцера изменилась в один миг. Если большинство посетителей не обратили внимания на то, что он разбил игральную кость, то четыре пары глаз внезапно устремились на зеркальщика и стали следить за каждым его движением.
– Вы хороший человек, – пробормотал Мельцер, обращаясь к Мейтенсу, и, просто чтобы сказать еще что-нибудь, добавил:
– Господь вознаградит вас!
Медик, словно защищаясь, поднял руки:
– Оставьте Господа вместе с его наградой в покое. Он редко платит сторицей.
Зеркальщик расхохотался, поднял бокал и выпил за здоровье медика.
Атмосфера в «Toro Nero» постепенно накалялась. Повсюду слышались песни на разных языках, греки пытались перекричать итальянцев, русские и киргизы, обнявшись, тоже горланили свои песни, а двое арабов надрывали глотки, словно петухи при виде кастрюли. Говорить становилось трудно.
Наконец к Мельцеру подошел хозяин и, отчаянно жестикулируя, попытался объяснить, что у входа в гостиницу его ждет какой-то человек.
– Меня? – удивился зеркальщик.
– Да, вас! – ответил хозяин.
Мельцер тяжело поднялся и направился к двери.
В темноте, окружившей его, когда он вышел из ярко освещенного зала в темный переулок, Мельцер увидел четырех мужчин, мрачно глядевших на него. Они схватили зеркальщика и потащили, а когда Мельцер попытался защититься, его ударили по лицу так сильно, что у него потемнело в глазах.
Придя в себя, он обнаружил, что находится в повозке, запряженной лошадьми, и повозка эта несется по неровной мостовой так быстро, словно за ней гонятся черти. Зеркальщик лежал на деревянной скамье, и, насколько он мог разглядеть в темноте, напротив него сидели двое мужчин. Они издавали какие-то странные звуки на своем языке, которого Мельцеру никогда раньше не приходилось слышать.
Первой его мыслью было бежать. Он должен попытаться спрыгнуть с повозки! Но потом это показалось ему слишком опасным, и он решил и дальше делать вид, что все еще без сознания. Зеркальщику было страшно. Судя по звукам, повозка неслась под гору, по узким переулкам. От стен домов эхом отражался цокот копыт. Наконец повозка остановилась, и снаружи открыли двери. Мельцер все еще лежал с закрытыми глазами, не решаясь вздохнуть. Что все это значит?
Мужчины, сидевшие с ним в повозке, грубо схватили его за руки и за ноги, заволокли по лестнице в комнату, казавшуюся пустой, и положили на пол. Мельцер по-прежнему не открывал глаза, пока ему в лицо не плеснули воды. Отплевываясь, зеркальщик открыл глаза и увидел лица склонившихся над ним четырех китайцев.