Зерно на мельницу

Дасс Рам

"Ну, я не знаю", - сказал я, - "но когда я на тебя смотрю, я как бы вижу кого-то, кого я люблю, очень дорогого друга внутри какого-то сооружения, которое сгорает. Я вижу, что сооружение разрушается, но каким-то образом, поскольку мы с тобой разговариваем, и мы с тобой еще здесь, я подозреваю, что если даже тело сожрет эта болезнь, то мало что изменится". Мы вместе были в молчании, просто держась за руки, по многу часов.

Может быть, уместно рассказать пару слов о похоронах. В течение сорока четырех лет мать и отец в годовщину свадьбы обменивались, помимо подарков, красной розой, которая была символом их любви друг к другу. В храме гроб был накрыт покрывалом из роз. Когда гроб вывозили из храма, он проходил мимо первой скамьи. На первой скамье сидел отец, которому было в то время лет шестьдесят пять, бостонский юрист-республиканец, бывший начальник железной дороги, очень консервативный; старший брат, юрист-маклер; средний брат, тоже юрист, но имевший духовные переживания,

я и невестка. Когда гроб проходил мимо первой скамьи, одна роза упала из покрывала роз к ногам отца. Все мы на скамье взглянули на эту розу. Все мы знали историю обмена розой, но никто, конечно, ничего не сказал. Когда мы встали со скамьи, отец поднял розу и держал ее, когда мы солились в лимузин. Наконец, брат мой сказал: "Она послала тебе последнюю весточку", - и все, сидевшие в тот момент в машине, согласились с этим. Все сказали: "Да!". Чувства того момента допускали приятие реальности, совершенно чуждой по крайней мере для троих членов группы.

Конечно, возник вопрос: - как бы сохранить эту розу? Оказалось, что мой дядя знал кого-то, у кого был метод, по которому цветок помещали в какую-то жидкость, вставляли в стекло, и его можно было хранить вечно. И розу поместили в этот резервуар и поставили на каминную доску как последнее, что осталось материального от матери. Несколько лет спустя после достаточного периода траура отец взял новую жену, очень милую женщину. Метод сохранения розы, был, однако, не вполне совершенен, и цвет ушел из розы в воду, так что теперь это был шар, наполненный мутноватой жидкостью, в которой плавал мертвый цветок. Там пребывала мамина весточка. Его перенесли в комнатку при гараже для памятных вещей, с которыми мы не могли расстаться. Я уверен, у всех есть нечто такое.

И еще, что я хотел рассказать вам о похоронах: я принял ЛСД и это было очень интересно, потому что я ощущал мать и вышел, наблюдая всю эту сцену. Она не казалась особенно взволнованной, я - тоже. Семья сидела с одной стороны, а остальные - по другую сторону, чтобы можно было видеть семейный траур. Я был крайний в ряду. Был солнечный день и из гроба исходил золотистый свет. Мы с матерью смотрели на всех людей, которые думали хорошие мысли о ней. Мне захотелось улыбнуться, но я понял, что это будет последней каплей. "Ну конечно, он же принимает наркотики, он улыбается даже на похоронах собственной матери!". Улыбка в настоящее время не является приемлемой общественной реакцией во время чьей-либо смерти.

Через несколько лет, еще до встречи с Махарадж-джи, я посетил город Бенарес, называемый также Баранаси, или Каши. Это очень святой город в Индии. В то время я ничего не знал об индуистской религии и мифологии. На улицах Бенареса были люди, которые буквально были при смерти, много прокаженных. Они сидели длинными рядами со своими чашами для подаяния вокруг места сожжения - гхат. Это платформа, которая просто опускается в Ганг, где сутки напролёт люди определенной касты поддерживают огонь, в котором кремируют тела. Когда кто-то поблизости умирает, тело, обернутое в ткань, переносят по улицам на носилках, или несут люди, распевающие песнопения, или же перевозит рикша с повозкой. Когда тело выносят из дома, его выносят головой к дому, а ногами к Гангу. По пути распевают: "Рам Нам Сатья Хей, Рам Нам Сатья Хей..." На полпути к гхат церемония завершается, и тело поворачивают головой к Гангу, потому что дом теперь - запредельное.

У каждого из полумертвых нищих на улицах к набедренной повязке привязана сумочка, в которой, как я узнал, хранятся деньги на дрова, необходимые для погребального костра. В то время бедность в Индии очень меня напугала. Их положение казалось мне таким ужасным, что я едва мог его выносить.

Пять месяцев спустя, когда я вернулся в Бенарес после того, как пожил в храме и начал понимать - что такое Бенарес, я прошел по его улицам и увидел совсем иную картину. Потому что, оказывается, Бенарес - это один из самых святых городов в Индии и умереть в Бенаресе - это высшее желание истинно духовных индийцев. Это обеспечивает освобождение, это способ, которым вы сознательно подходите к своей смерти. Когда вас сжигают на погребальном костре, Шива - одна из форм Бога, шепчет имя Рам, - другой формы Бога, вам на ухо, - и вы освобождаетесь. Таким образом, те, кто казались мне такими страшными, были людьми, которым посчастливилось из миллионов Индии, они попали в Бенарес, и собирались в Бенаресе умереть. Когда я взглянул на них с таким пониманием, я увидел на лицах их, обращенных ко мне, сожаление. Они с сожалением смотрели на меня, потому что я был чужеземец, который, верно, никогда не умрет в Бенаресе. Я просто захвачен в колесо иллюзии и страдания, которое все крутится и крутится, тогда как они покончили с этим. Я сделал поворот на 180 градусов и увидел, что Бенарес - это город невероятного ликования, хотя в нем и есть невероятные физические страдания.

И вот я здесь в этом соракапятилетнем разлагающемся теле, этой упаковке, в которой я действую; я чту его, в достаточной мере забочусь о нем. Тем не менее, каков бы ни был катализатор, - будь то Махарадж-джи или психоделики, - мои занятия или медитативные переживания, важность моего тела и личности,

этой мелодрамы Рам Дасса, заметно уменьшается. Одновременно исчезает моя озабоченность смертью, и эта новая перспектива позволила мне размышлять о смерти и писать о ней. Конечно, глубокое влияние оказало на меня изучение "Тибетской книги мертвых", описание умирания Олдосом Хаксли в книге "Остров", и его собственная смерть, а также смерть матери. Было явно, что мы нуждаемся в иных взглядах на смерть.

Много других переживаний в дальнейшем внесли свой вклад в оценку вопроса смерти, в том числе два случая с Махарадж-джи, которые очень сильно на меня подействовали.

Однажды Махарадж-джи гулял с одним своим многолетним последователем и вдруг взглянул вверх и сказал: в... Ма только что умерла". Она жила в далеком городе и было очевидно, что он увидел это на ином плане. Тут он стал смеяться. Смеялся и смеялся. Его последователь был поражен и назвал Махарадж-джи "жестоким", за то что тот смеется при смерти такой прекрасной и чистой женщины. Махарадж-джи обернулся и говорит: "А что ты от меня хотел, чтобы я действовал, как какая-нибудь кукла?".

В другой раз, когда Махарадж-джи сидел с группой последователей, он вдруг оглянулся и сказал: "Кто-то идет", но никого не было видно. Через несколько минут прибыл слуга одного из последователей Махарадж-джи. Прежде чем он что-либо сказал, Махарадж-джи воскликнула "Да, я знаю, что он умирает, но я не пойду". Человек был потрясен этими словами, потому что у его хозяина всего несколько минут назад случился сильный сердечный приступ, и он послал этого человека сбегать за Махарадж-джи и привести его. Но как ни уговаривали слуга и другие Махарадж-джи, он идти отказался. Наконец Махарадж-джи взял банан, дал его слуге и сказал: "Вот, отнеси ему. Все будет в порядке". Конечно, человек этот кинулся обратно с бананом, а заботливая семья очистила его и накормила больного. Как только он покончил с бананом, он умер.

Здесь, в Америке мне однажды звонит Вейви Грейви и говорит: "Тут один парень умирает и хотел бы, чтобы ты его навестил. Он в доме Тома Вольфа". А я в то время был в доме Бейкера РАЕЙ в центре Дзэн в Сан-Франциско. Я был один, поскольку Бейкеры были в Японии, и в довольно унылом состоянии. Однако я не мог отказать и поехал. Парню было лет двадцать, он был чрезвычайно худой, в джинсах, куртке и ботинках. Я присел с ним рядом и сказал: "Я слыхал, ты собираешься скоро умирать." - "Ага", - ответил он. Тогда я спросил его, не хочет ли он поговорить об этом, и он сказал хорошо. Тут мы стали разговаривать и минут через двадцать, когда он взял сигарету, я заметил, что рука у него дрожит, а раньше этого не было. От страха, сопровождавшего мое унылое состояние, я подумала "Ой-ой-ой - что я наделал. Какое я имею право к нему приставать? Он же умирает". Я сказал ему: "Слушай, парень, ты меня извини. Я не намерен приставать к тебе, я оставлю тебя. Я не собираюсь тебя пугать". А он говорит: "О нет, вы не пугаете! Я нервничаю оттого, что я так возбужден тем, что с вами. Я искал в себе силы умереть, а вы - первый человек, с которым я соприкасаюсь, кто не усугубляет этого тем, что так этого страшится". Он придал мне убежденность в правильности моих действий, которой у меня самого не было, и сказал: "Делайте то, что вы делаете, это отлично".

Так что мы стали бывать вместе и однажды я нанял машину, и мы отправились в поездку по первому шоссе в округ Марии, и очень опасную дорогу вдоль побережья. Мы остановились заправиться и он говорит: "Ничего, если я поведу? Может это в последний раз". Так вот это весьма романтичный образ, если вы знаете, - как относятся двадцатитрехлетние к вождению машины, и я сказал: "Конечно". Он повел машину, но очень скоро стало ясно, что он слишком слаб, чтобы крутить рулевое колесо. Мы ехали всего миль двадцать в час, но он объезжал кривую, где был спуск к океану футов в триста, а я держал руль и крутил его, стараясь сделать это ненавязчиво, чтобы не было промаха в смысле отношения; мне не хотелось его волновать. Как бы оттого, что положение в данный момент было неважное, он попытался закурить сигарету. "Ого", - подумал я, - "он не только собирается уйти, но и меня намерен прихватить с собой". Только я увидел, что вступил с ним в заговор, я сплотился с ним, чтобы уверить его, что он иной, чем он есть, чтобы защитить его образ себя как этакого мужественного двадцатитрехлетнего юноши. "Я знаю", - сказал я ему, - "ты вовлек меня в заговор, потому что ты явно не можешь повернуть руль, продолжая в то же время курить. Я поведу машину. Мы должны быть в том, что есть, а не в том, как мы хотели бы, чтобы это было. Теперь это так, давай здесь и будем". Отсюда у нас пошел диалог, гораздо более возбужденный, и мы просто все более и более жили в настоящем моменте. Оказывается, единственная подготовка к смерти - это жизненный процесс момент к моменту. Когда живешь в настоящем теперь, потом в этом настоящем, а потом в этом, то когда наступает момент смерти, ты не живешь ни в будущем, ни в прошлом. Самое капризное в смерти - это преждевременный страх. Но вы никому не прикажете жить в настоящем моменте, если сами не живете в нем.