Жак Отважный из Сент-Антуанского предместья
Шрифт:
— Его уже нет в живых! — лаконично бросил человек с плотничьим инструментом подмышкой. — Видишь? — И узловатым пальцем он показал на другое объявление немного ниже.
В нём говорилось, что на Гревской площади в шесть часов утра, при стечении публики, был приведён в исполнение суд над Гамбри и его товарищами.
Таких, как он, семь человек. Остальные присуждены к публичному клеймению у позорного столба и вечной каторге.
Забыв обо всём, не обращая внимания ни на кого, Жак прильнул головой к столбу и зарыдал, как ребёнок.
Кругом него плакали женщины, возмущались мастеровые, соболезновали жители квартала… До Жака, как сквозь пелену, долетали подробности издевательской процедуры клеймения палачом.
Жак поневоле прислушивался к этим словам и приходил всё в большее отчаяние. Сколько он простоял так, прижавшись головой к столбу, он не знал и очнулся, только когда его окликнул знакомый голос.
— Жак! Стыдись! Казалось мне, что ты собираешься стать гражданином и борцом. А борцы не плачут!
— Господин Адора! — вскричал Жак. — Господин Адора! Что же будет? Гамбри казнён!
— Не плачь! Знаешь, что мне сейчас рассказал очевидец казни на Гревской площади? Он видел своими глазами, как Гамбри шёл к месту казни, решительно и с поднятой головой. Священник говорил ему слова утешения и надежды на загробную жизнь, но Гамбри не слушал его. Он окинул взглядом площадь, как бы прощаясь с теми, кто толпился на ней, и с теми, кого на ней не было, и так же гордо подставил под петлю свою шею.
Жак слушал как заворожённый.
— Идём! — Адора властно взял Жака под руку и повёл. — Гамбри погиб — это большое несчастье! — И голос Адора потеплел. — Здесь вчера вступили в открытую борьбу Ревельон и его враги. Понятно, что они его не пощадили.
Жак ожесточённо замотал головой.
— Гамбри знал, на что идёт, знал, что борьба без жертв не обходится… Вот что я тебе скажу, друг, и ты это запомни: если когда-нибудь наша возьмёт и мы провозгласим равенство людей, я не могу посулить тебе мира и тишины. Мы обезоружим тем или иным способом тех, кто будет сопротивляться, и, уверяю тебя, церемониться не будем! Обещаю тебе одно: мы уничтожим унизительную процедуру позорного столба и клеймения палачом!..
В эти дни король получил от одного из своих «верноподданных» записку. В ней стояло: «… смею доложить вам, ваше величество, что гнев народный дошёл до предела, со всех сторон слышны жалобы, и эти жалобы превратятся в народную ярость, если вы, ваше величество, не внесёте успокоения в умы, понизив цены на хлеб, потому что, поверьте, ваше величество, всеми нашими несчастьями мы обязаны этому вздорожанию».
А ещё через несколько дней в казарму на улице Муфтар пришла молодая женщина.
— Пропусти меня, братец! — попросила она часового.
Часовой оглядел женщину с головы до ног. Молодая, одета, как простолюдинка, в ситцевом платье, на голове белый чепец. Открытый взгляд карих глаз устремлён прямо на него.
— Чего ты уставился? Я без оружия. А мне надо к солдатам, хочу с ними поговорить. Неужто ты меня испугался?
— Чего мне пугаться? — нерешительно сказал часовой.
— Тогда пропусти! — женщина рассмеялась. — Я белошвейка с улицы Святых Отцов. Зовут меня Жермини Леблюэ. Так что, видишь, я ни от кого не таюсь. Да мне и скрывать нечего.
Часовой пожал плечами.
— Ну иди!
И она вошла в казарму. Солдаты были заняты кто чем: один чистил амуницию, другой пришивал пуговицу, третий шомполом прочищал ружьё…
— Меня зовут Жермини Леблюэ, — обратилась женщина к солдатам. — А пришла я сюда, чтобы вас устыдить. Как могли вы стрелять в своих же братьев — парижских рабочих?! Пули ваши летели, и вы сами не знаете куда, в кого они попали. А меж тем вы убили старика Бланшара. Слыхали про такого? Ему семьдесят лет, он давно уже не работает и вылез из дома, чтобы купить хлеба на последние гроши… Хлеб достаётся дорого, а ему, бедняге, он и вовсе дорого обошёлся. Скосила его ваша пуля. Другая пуля прервала жизнь Жоржеты Гаду. Ей нынче исполнилось бы шестнадцать лет, если бы не приказ одного из ваших офицеров…
Солдаты слушали, не прерывая, безмолвно переглядывались, словно спрашивали друг у друга, как поступить. А женщина, воспользовавшись этим, приступила к главкому:
— На вас теперь кровь, и так легко её вам не смыть! Разве вы не такие же граждане Парижа, как те, кого вы убили? Как те, которых вчера осудили и повесили? Сегодня вы под ружьём! Завтра станете кто красильщиком, кто жестяником, кто чернорабочим. А те, в кого вы стреляли, тоже встанут под ружьё, если у нас будет война с иноземцами. А чего добивались рабочие Ревельона?.. Только того, чтобы жить не по-собачьи, а по-людски…
— А кто тебя прислал к нам? — спросил молодой солдат, протискиваясь ближе к Жермини.
— Меня? — изумлённо спросила женщина. — Никто! Пришла я потому, что сердце мне подсказало. Прямо как к горлу подступило. Надо, думаю, пойти и всё им объяснить…
— Что это ещё за бунтовщица?! — гневно окликнул женщину офицер, которому доложили о её появлении в казарме.
— Это я-то бунтовщица? — искренне удивилась Жермини. — Бунтовщики — это те, кто с оружием. А у меня какое оружие? Язык — вот моё оружие!
— Вот то-то, что язык у тебя слишком длинный! Посидишь немного в тюрьме, он и укоротится! — пригрозил офицер.
— Я тюрьмы не боюсь. Со мной правда… Она всегда в конце концов верх возьмёт…
— Пико, Жанен, отведите её в Сальпетриер! Посидит в тюрьме — одумается, поймёт, что такое бунт! — приказал офицер.
Два солдата отделились от других. Пико, человек уже немолодой, неохотно дотронулся до плеча Жермини.
— Идём! — пробурчал он.
— Идём! — согласилась Жермини. Она сделала два шага к двери, потом повернулась к солдатам и сказала: — Запомните всё же мои слова. Может, сейчас я пришла слишком поздно, так пригодится в другой раз. — Она помахала рукой в знак прощального приветствия и последовала за конвойными.
А позади неё слышался недовольный ропот:
— За что же это её в тюрьму?!
— Выходит, и слова молвить нельзя…
— Она же и в самом деле от сердца…
Жак шёл, как всегда, со связкой книг под мышкой и даже не сразу заметил, что очутился на улице Муфтар. Его неодолимо влекло на эту улицу, где жила Эжени. Уже не первый раз он сюда сворачивал, хотя мог бы пройти домой более близким путём.
Он не разглядывал прохожих, не глазел по сторонам, только, проходя мимо дома номер девять, внимательно смотрел на окошко, в котором могла показаться Эжени. Он и видел её: она сидела за шитьём, не поднимая головы от стола. Подле неё на ворохе цветных лент сидела сорока. Но в окно Эжени не глядела. У подъезда не видно было и тётушки Мадлен.