Жало
Шрифт:
Про поломку телевизора Вик-Ванна даже думать страшится. Чтобы покупать новый, придется резать подушку, вынимать похоронные деньги, менять обратно, еще какой курс выпадет, и пересчитывать, а вокруг — обман. А новый телевизор будет бракованный, сейчас все бракованное.
И ни похорон тебе, ни телевизора.
К сексу я равнодушен, большинство девчонок неразвитые самки на уме тряпки и замуж, от этого я с девчонками не отдыхаю, а не что мне нравятся ТЕ, которые только со своим полом, забыл, как это сказать медицински без мата, я их ненавижу, однажды читал в Гипнозе, среди них было много великих певцов и деятелей, и что они не виноватые, что у них там такое, но все равно не надо это по российскому каналу на полную громкость. А я честно имел всего пять контактов секса не считая Ленки но эти случаи были от безделья,
Она родилась в простой семье.
Отец воевал, участвовал в коллективизации, дочь назвал Викторией. У каких буржуев экспроприировал он это прихотливое имя? Жена, правда, на Викторию сразу согласилась: лучше Виктория, чем снова аборт. “Ви-и-ка!” “Ви-и-ка, домой!” Ее звали Викой. Виктория — для документов. Да и какая она Виктория? Курносая, хохотушка, конфеты любила. А где конфеты — там и мужчины. Но она, хоть и хохотала с ними, близко ни-ни. Ждала чего-то своего светлого. Его. Личность. Для чего-то же ее назвали так волнующе — Викторией. Пока мечтала о светлом, началась война.
Накормила кошку. “Девушка, остаешься за старшую!”
Постояла у зеркала. Правильно ли развешаны медали? Некоторые вот потускнели. Надо протереть. И палец смазать. А зеленки нет.
Приходил МЕНТ, мать открыла я же ей говорил им не открывать, все козлы, но она же такая, назло мне будет открывать унижаться. Однажды блин прихожу, а она чай с участковым. Я ей человеческим языком, что они козлы все и суки, а она говорит, нет, этот интеллигентный, ничего о тебе плохого не сказал, только чай пил спрашивал какие у тебя интересы. Орешки ему поставила и конфеты, я же ей рассказывал, как они меня тогда к батарее наручниками, а она говорит “а один же тебе дал воды попить и телефон позвонить” я говорю: один реально не считается. А она им все равно открывает, на нее что ли их форма действует и что они мужчины то есть “сильные” как она думает.
И теперь тоже открыла и говорит с ментом, показывает ему все: паспорты документы душа блин нараспашку. А я на кухне слушаю мент говорит: а где сам гражданин Назаров Руслан прячется что ли? Ну тогда я вышел из кухни прямо на него мать испугалась а я культурно: Здорово, начальник! он обалдел, говорит, здравствуйте я лейтенант Хамроев, и смотрит да. Еще бумагу протягивает — вот говорит ваше место работы теперь на три года это очень хорошее место, туда возили иностранцев в том числе.
Я взял бумажку начал читать мать из-за плеча, а там все на узбекском я его плохо знаю в основном мат и одно стихотворение Навои которое в школе нужно для экзамена. А мать по-узбекски немного говорит, татарский же напоминает, зато я английский учил и на компьютере. Мать взяла у меня бумажку, говорит, “этот латинский шрифт”, в смысле не поняла. Мент говорит я его тоже его плохо понимаю зато мои дети его учат, это главное. А мать говорит: главное чтобы дети и русский язык тоже хорошо знали, на нем много написано и классики. А мент взял бумагу и говорит: тут сказано гражданин Назаров должен явиться завтра в организацию Фаришта для своей работы в данном месте, слышали про такую организацию? Не, говорю, начальник не слышали. Мать подумала, говорит: что-то слышала про нее по радио, случайно не фирма что ли? А Хамроев говорит: эта серьезная организация лучше чем фирма туда японцев возили сам хаким ее смотрел, такая организация, вам реально повезло, что такая альтернативка, вы будете за столом как человек, а могли бы улицу веником. А мать говорит: а что он там будет делать? А мент: а я не знаю, я вообще просто решил занести, потому что недалеко проживаю в доме с парикмахерской, начальник сказал про вас: у них хороший родственник есть, иди отнеси. А мне, говорит, разницы нет, родственник не родственник, я просто в доме с парикмахерской живу недавно уже евроремонт сделал, вот занесу, раз мы соседи. Мать говорит, да, я этот дом знаю поздравляю, что там планировка московская, идемте хоть чаю давайте пиалушку. Да вот мать всегда такая, ей бы блин всех чаем. А этот Хамроев говорит: другой раз, говорит, я сейчас домой тороплюсь, вы к нам заходите а завтра идите явиться по указанному месту адреса улица Ганиева три. И улыбается гад, потому что другой конец города.
Мент ушел я пошел Витьку звонить у него всегда телефон дебильный не работает. А мать меня от телефона отталкивает, говорит, мне срочно-срочно. А мне не срочно, что ли? Она говорит, ну нет, тебе не так. Я говорю: Азиз-акя будешь звонить, да? Она говорит, не твоего дела иди посуду помой пока вода есть. Ну значит точно ему. Хоп, не стал базар поднимать, ушел курить все равно у Витька телефон не работает, но может сейчас работает. Надо мобильник купить, денег нет, но я что хочу сказать оттого что мы не купим деньги не появятся. Хопчик, пусть звонит Азизу-акя, он теперь из-за того, что меня отмазал, ее бог, а раньше сама говорила жмот.
Курю, мать выходит. Иди, говорит, звони своему Витьку “драгоценному”. А ты, говорю, мамочка не дозвонилась? Она: там его новая жена взяла трубку. А, говорю, тогда понятно. Она: что понятно? Я: ну что жена. А она вдруг размахнулась меня ударить, я еле успел. Губу укусил, стал вещи собирать, вообще уйти. А она заходит сзади мокрая, говорит: что на ужин хочешь, скажи?
Вик-Ванна на специальные деньги берет такси.
Специальные деньги, в отличие от похоронных, лежат не в подушке, а в железной банке “Сахар”.
У нее целый комплект таких банок. “Соль”, “Перец”, “Рис”.
Все разных размеров, некоторые — с запасами.
От сахара она отказалась, когда было подозрение на диабет. Отнесла сахар соседям, себе только банку. Диабет не подтвердился, но от сахара уже отвлеклась, а если иногда хотелось, то доставала остатки варенья и устраивала себе “презентацию”: так называла вечера, когда в чае тает варенье, за стеной не шумят, по телевизору — что-нибудь для души. В остальное время о сахаре почти не думала, наслаждалась экономией. Каждый месяц высчитывала деньги, которые могла бы профукать на сахар, и откладывала в банку. Эти деньги она называла “специальными”, иногда, в шутку, — “сладкими”. Запасов получалось немного, на ремонт телевизора, конечно, не хватит, но на такси раз в год с комфортом — это получалось.
Раньше еще посылала из них Зойкиному Андрею, инвалиду ума. Правильно сказать, он был не инвалид, а дурак, что себе эту инвалидность своевременно, как все, не оформил. А Зойке все не до того было, она думала, что если она терпит его отношение, когда он выпьет, то ей уж и памятник из золота. “Вы ему сами, Вик-Ванна, про психиатра скажите, я уже устала, не семья, сплошной мат”. А потом Зойка проявила характер и умерла; у Андрея вообще мозги пошли шиворот-навыворот, на кладбище так кричал, так кричал, даже прохожие замечание сделали. А ведь руки золотые, сантехникой занимался, где что прорвало — сразу к нему бежали. Но жить стал плохо, очень плохо, плюс здоровье. В этой своей дыре, от Ташкента ночь на поезде, а в дыре какая медицина? Никакая, только на одних словах. Вик-Ванна, конечно, могла его как-то в Ташкент, но боялась, что он хоть и дурак дураком, а вдруг захочет сделаться наследником, а уж это спасибо. А он ей каждую неделю звонит и начнет свою дудку: “Вик-Ванна, квартиру берут от меня за неуплату воды, бомжой делают!” В смысле, денег от нее выжимал. Она ему и напоминала, кто она и кто он, она пенсионерка, а он сам ей мог бы деньги слать или хотя бы приехал потолок на кухне подкрасить. Сказав это, она быстро клала трубку, потому что дальше можно было слушать только мат, в этом он уж был мастер. Хотя иногда, редко, когда ей вдруг делалось так одиноко, что даже кошка с телевизором не спасали, она не вешала трубку и слушала тихонько все его концерты. А он вначале матерится, угрожает, не в полную силу, конечно, все-таки со скидкой на ее возраст и участие в войне. Потом помолчит немного и начинает всхлипывать: “Теть Вик, ну хоть немножечко, все возвращу!” — “Уж да! Возвратитель какой, — говорила Вик-Ванна, гладя кошку. — Ты бы лучше не на телефон тратился, а человеческую жизнь начал”. Андрей объяснял, что телефон он себе бесплатным сделал (“золотые руки!”), а деньги ему как раз и требуются для этой новой жизни. Вик-Ванна вешала трубку и ковыляла на кухню: вытряхивать из банки “Сахар” на новую жизнь придурка Андрея — последнего ее здесь, в этом Узбекистане, родственника, алкаша и седьмой воды на киселе.
А теперь вот и Андрея-алкаша нет. Без Андрея денег в банке “Сахар” стало, конечно, больше. Скоро их, наверно, станет так много, что можно будет не бояться даже поломки телевизора. И не хвататься за сердце каждый раз, когда ерундит звук.
Может, даже купить сахар. Не для еды, про запас. Она еще до войны поняла: самое важное в жизни — запасы. Чтоб как судьба ни сложилась, а хоть какая-то крупа была и мучицы немножко. Она в таких случаях вспоминала двоюродную сестру, которая в тридцать девятом вышла себе за питерского и умерла от блокады. “Все от того, — говорила Вик-Ванна, — что не умела делать запасы!” Это была правда.