Жалобы

Горький Максим

– Лександра, - ты дома?

Это - вне сомнений, я сижу у окна, и он ясно меня видит; мало того ещё проходя по улице, он видел меня и зачем-то подмигнул рыжей, кустистой бровью.

– Вались, вались, власть, - говорю я, - ведь видишь, что дома!

Задевая шашкой за косяк, за стул, волоча по полу больные ноги, как слепой, вытянув левую руку вперёд, он подходит качаясь, грузно садится, говоря:

– Я обязан спросить...

Сняв фуражку, аккуратно укладывает на подоконник всегда одинаково - на улицу козырьком. Пыхтит, надувая квадратное,

красное лицо с синими жилками на щеках и тяжёлым носом, опущенным на жёсткие, рыжие усы. Нос у него странный, кажется, что он наскоро и неумело вырезан из пемзы; уши большие, дряблые, в правом - серебряная казацкая серьга: кольцо с крестом внутри. Он весь сложен из кубов разной величины, и череп у него кубический, и даже коленные чашки, а лапы - квадратные, причём пальцы на них кажутся излишними, нарушающими простенькую архитектуру урядникова тела.

– Устал!
– говорит он и смотрит на меня большими мутными глазами так, точно это я причина его усталости.

– Чаю хочешь?
– спрашиваю.

И всегда я слышу в ответ один и тот же каламбур:

– Я уж отчаялся.

Вздохнув, он добавляет:

– Однако - давай, надо же чего-нибудь пить-то!

Потом сожалеет:

– Как это неделикатно, что ты водку не употребляешь! Или хоть бы пиво...

– А отвалятся у тебя ноги от питья, - говорю я ему. Он смотрит на ноги - не то с любопытством, не то осуждая их - и сообщает:

– То же и доктор сказал: обязательно потеряю я ноги, вскорости даже. Верхом проедешь верстов пять, и так они, брат, затекают, просто - чугун, право! Тыкнешь пальцем и ничего не чуешь - вот как даже!

О ногах он может говорить долго, подробно и картинно описывая их состояние от колен до пальцев. Посылаю сторожа Павлушу, дурачка и злейшего истребителя посуды, к лавочнику Верхотурову за брагой, а Крохалёв, расстёгивая пуговицы кожаной тужурки, говорит:

– Дознал я, что поп у ссыльных книги берёт...

– Ты мне прошлый раз сказал это.

– Сказал уж? Нехорошо.

Он неодобрительно качает головою, а я не понимаю, что нехорошо: болтливость Крохалёва или поведение попа?

С этого - или чего-нибудь подобного - и начинается кошмарное истечение нелепой русской тоски из широкой груди Крохалёва: он тяжко вздыхает, поддувая усы к носу, расправляет их пальцем вправо и влево, серьга в ухе его качается.

– Опять я вчерась почитал несколько "Робинзон Крузо" - повесть, начинает он, и в его мутных глазах, где-то в глубине их, разгораются, проблёскивают странные светлые искры, они напоминают железные опилки.

– Экой, брат, ум был в англичанине этом, удивляюсь я...

– Да уж ты удивлялся.

– И ещё буду! Безмерно буду удивляться, всегда!
– настойчиво заявляет Крохалёв.
– Если человек на острову, один совсем сделал всю жизнь себе - я могу ему удивляться! Пускай выдумано, это и выдумать трудно...

Он фыркает, сдувая мух с больших усов, снимает тужурку и остаётся в толстом глухом жилете, который считает "лучше панцыря", потому что жилет этот

заговорён одним знахарем кузнецом, да ещё простеган какой-то "напетой ниткой".

Крепко трёт ладонью тупой, покрытый густой щетиной подбородок и, понижая сиповатый голос, говорит:

– А у нас вот - иду я вчера улицей, лежит под плетнём Сёмка Стукалин, ободран весь, морда в крови - что такое? "Устал, отдыхаю".
– "Отчего устал?" - "Жену бил". А где там - бил, когда сам весь испорчен...

Крохалёв трясёт ушами и, ядовито исказив лицо, спрашивает:

– Хорош проспект жизни?

И, точно тени с горы под вечер, одна за другой ползут тёмненькие картинки; всё знакомо, уныло, дико и неустранимо.

– Сегодня утром поп говорит: "Вы бы, Яков Спиридоныч, внушили вдове Хрущёва, чтобы она не избивала столь жестоко пасынков своих". Иду ко вдове, кричу и всё вообще, как надо, внушаю - сидит она, чёрт, в углу, молчит, да вдруг как завыла: "Бери, говорит, их, бей сам, а мне всё равно, я хоть и тебе зенки выцарапаю..."

Крохалёв помолчал, вздохнул.

– Конечно - дал ей раз по шее, не со зла, а больше для поддержки переспективы власти, - как тут оскорбление лица службы при исполнении долга, н-ну... Ты скажешь - нехорошо драться, что ж, лучше - арестовать и на суд её? Женщина - без ума, больная и подыхает с голоду...

Павлуша принёс большой туес браги, видимо, очень холодной - деревянный кружок туеса даже вспотел. Администратор наливает густое, тяжёлое пойло в стакан и угрюмо бормочет:

– Вовсе это не моё дело - укрощать полоумных баб. А поп суётся зря... Тоже и моё начальство: "У тебя, говорит, опять ссыльные гуляют? Гляди, Яков!" Мне что же - связать их али ноги отрубить им?

Выпив сразу три стакана жгуче холодной влаги, он долго сосёт усы, тупо глядя в пол, и, сразу опьянев, бубнит:

– Будто бы... будто бы, а?

Моя фигура, видимо, расплывается перед ним - усиленно щурясь, он упорно оглядывает меня, точно собирает, составляет нечто бесформенное и разрушенное, и, похлопывая неверной лапой по ножнам шашки, ухмыляется, говоря:

– Вооружён, а? Воор-ружён властью - без послабления! Лександра - могу я сейчас пойти и сказать...

Он подбирает ноги, безуспешно стараясь встать, прикладывает ладонь ребром к виску и рапортует мне:

– Ваше благородие, - Лександра Силантьев, учитель, замечен мною в неблагонадёжном поведении - чисто, а?

И, уронив на колено руку, хохочет рыдающими звуками.

– Безо всякой причины - могу?

Как будто вдруг трезвеет и, строго двигая бровями, убеждает сам себя:

– Могу! Всякого могу стеснить и даже погубить... Ничего не скажешь против: наделён властью... всё могу, да!

Но это его не радует, а - только удивляет: брови поднимаются к седой и рыжей щетине на голове, он бормочет:

– Пьяный, ноги у меня больные, сердце заходит, а...

Наклоняется ко мне и, мигая большущими глазами, шёпотом говорит: