Жан-Кристоф. Книги 1-5
Шрифт:
— И она ничего больше не сказала?
— Сказала. Велела передать вам вот эту косынку — в знак того, что я от нее.
Кристоф узнал белую косынку, вышитую красными горошинками и цветами, и вспомнил, что Лорхен повязала ею голову, расставаясь с ним накануне. Наивный предлог, который Лорхен сочинила, чтобы переслать ему этот дар любви, не вызвал у него, однако, улыбки.
— А вот и мой поезд, — сказала девочка. — Мне пора. Прощайте.
— Погоди-ка, — ответил Кристоф. — А где ты взяла деньги на дорогу?
— Лорхен дала.
— Ну хорошо, возьми, — сказал Кристоф, всовывая ей в ладошку немного мелочи.
Он удержал за руку убегавшую девочку.
— И потом…
Он
— Ну, ну, — сказал Кристоф. — Это я ведь не тебя целую.
— О! Я знаю, — лукаво отозвалась девчонка, — это для Лорхен.
Но не одну только Лорхен целовал Кристоф, касаясь полных щечек маленькой скотницы: он посылал поцелуй всей Германии.
Девочка вырвалась и бегом бросилась к поезду, который уже трогался. Она не отходила от окна и махала носовым платком, пока не скрылась из виду. А он не отрывал взгляда от маленькой вестницы, деревенской девочки, которая принесла ему в последний раз аромат его родины и привет от тех, кого он любил.
Когда поезд исчез вдали, Кристоф остался один — на этот раз совершенно один, всем чужой человек на чужой земле. В руках у него было письмо от матери и косынка — залог любви. Он сунул ее за пазуху и хотел распечатать письмо, но пальцы его дрожали. Что он прочтет? Какую новую муку сулят ему эти строки? И ему уже как бы слышался горький упрек — нет, это выше его сил, он должен вернуться.
Наконец Кристоф развернул письмо и прочел:
«Мое бедное дитя, не волнуйся обо мне. Я буду благоразумна. Господь наказал меня. Нельзя было думать только о себе, удерживать тебя здесь. Уезжай в Париж. Может быть, все это к лучшему для тебя. А обо мне не думай. Как-нибудь справлюсь. Главное, чтобы ты был счастлив. Целую тебя.
Мама.
Напиши, как только сможешь».
Кристоф сел на чемодан и заплакал.
Кондуктор уже вызывал пассажиров на Париж. Тяжелый поезд, громыхая, приближался к перрону. Кристоф отер слезы, поднялся и прошептал:
— Так надо.
Он взглянул на горизонт — в ту сторону, где находился Париж. Мрачное небо там было еще мрачнее. Мрак казался бездонным. У Кристофа защемило сердце, но он еще раз повторил:
— Так надо.
Поднявшись в вагон, он прижался к стеклу и все всматривался в зловещую даль.
«О Париж, — думал он, — Париж! Приди мне на помощь! Спаси меня! Спаси мои замыслы!»
Темная завеса тумана становилась все плотнее. Позади Кристофа, над страной, которую он оставлял, полоска голубого неба, узенькая, как прищуренные глаза — глаза Сабины, грустно улыбнулась ему сквозь тяжелую пелену туч и погасла. Поезд тронулся. Начался дождь. Началась ночь.
Книга пятая
ЯРМАРКА НА ПЛОЩАДИ
Перевод А. Франковского
Предисловие к первому изданию
Диалог автора со своей тенью
Я. —Да ты не об заклад ли уж побился, Кристоф? Решил поссорить меня с целым светом?
Кристоф. —Нечего притворяться удивленным. С первого же мгновенья ты знал, куда я тебя поведу.
Я. —Ты критикуешь и критикуешь, нельзя так. Раздражаешь врагов и смущаешь друзей. Разве тебе не известно, что хороший вкус предписывает не замечать непорядков в приличном доме?
Кристоф. — Чтоподелаешь! У меня нет вкуса.
Я. —Да,
Кристоф. — Почему же мне нельзя высказать все то хорошее и плохое, что я о них думаю?
Я. — Ты говоришь о них преимущественно плохое.
Кристоф. —Потом будет хорошее. Почему нужно щадить их больше, чем христиан? Если я воздаю им полной мерой, значит, они того заслуживают. Я не забываю их роли, ибо они заняли почетное место на авансцене нашего клонящегося к упадку Запада. Некоторые из них несут смертельную угрозу нашей культуре. Но я помню, что другие обогащают нашу энергию и нашу мысль. Я знаю, сколько еще величия заключено в этой наций. Я знаю их способность к самопожертвованию, их гордое бескорыстие, их страстное стремление к лучшему, неутомимую деятельность, упорный и незаметный труд многих тысяч из них. Я знаю, что в них живет бог. И поэтому-то я негодую на тех, кто отрекся от бога, кто, ради позорного преуспеяния и низменного благополучия, предает судьбы своего народа. Бороться с ними — это значит выступить против них же на стороне их народа, точно так же, как, нападая на продажных французов, я защищаю Францию.
Я. — Милый мой, ты суешься не в свое дело. Вспомни, как не терпится жене Сганареля, чтобы ее отколотили {75} . Не суйся, куда не следует… Дела Израиля нас не касаются. А что до Франции, то она, как Мартина, согласна, чтобы ее прибили, но она не выносит, чтобы ей говорили об этом.
Кристоф. —И все же нужно говорить ей правду, особенно когда ее любишь. Кто скажет правду, если не я? — Ведь не ты же. Все вы связаны между собой сложившимися в обществе отношениями, необходимостью считаться друг с другом, все вы щепетильны. А я ничем не связан, я не принадлежу к вашему миру. Никогда я не участвовал ни в ваших кружках, ни в ваших распрях. Ничто не обязывает меня поддакивать вам или быть вашим соучастником в заговоре молчания.
Я. — Ты чужеземец.
Кристоф. — Ахда, я и забыл, что немецкий композитор не имеет, по-вашему, права судить вас и не способен вас понять. Допустим. Я, быть может, заблуждаюсь. Но, по крайней мере, я скажу вам то, что о вас думают некоторые великие чужеземцы, ты знаешь их не хуже меня, — величайшие из наших мертвых и наших живых друзей. Если даже они заблуждаются, все равно полезно знать, что они думают: это может пригодиться. Во всяком случае, так оно лучше, чем самим убеждать себя, как у вас это принято, что весь мир восхищается вами, и самим восхищаться собой или поносить себя — попеременно. Какой толк кричать в припадке регулярно повторяющихся увлечений той или иной модой, что вы величайший народ мира, и тут же — что латинские нации пребывают в безнадежном упадке; что великие идеи исходят из Франции, и тут же — что вы годны лишь забавлять Европу. Не следует закрывать глаза на подтачивающий вас недуг, как не следует и падать духом; напротив — вас должна вдохновлять мысль о борьбе за жизнь и честь вашей нации. Кто почувствовал жизнестойкость этой нации, которая не желает умирать, тот может и должен смело обнажать ее язвы и ее смешные черты, дабы бороться с ними, а в первую очередь, дабы бороться с теми, кто использует все плохое и живет этим.