Жара
Шрифт:
— Машина у него испортилась. Он добрался только до Дравско, а потом весь путь шел назад пешком.
Она поплыла быстрее, вышла на берег, торопливо задала ему пару вопросов. При этом она быстро натянула на себя трусики, сдернула с дерева блузку, а Марек крепко держал ее за локоть, заправил пальцами в трусики этикетку. Покрывало, с кровати в гостевой комнате, соскользнуло у него с плеч, и он наступил на него ногой, крикнув в сторону озера:
— Тоже мне, «Deutsch Mercedes»! И гитара промокла!
Де Лоо остался в воде, а Люцилла задала Мареку еще какие-то вопросы, застегивая кнопки на джинсах. Он нагнулся за камушками, бросил один, целясь в кувшинку перед камышом, но не попал, а звуки, которые он при этом извергал,
— Машина тут ни при чем, — крикнула она. — У него просто бак пустой.
И она обняла его за плечи и пошла с ним к дому. Белая ткань блузки прилипла к спине, а тонкий пиджачок ее мужа был настолько промокшим, что проступала майка. Она даже ни разу не обернулась.
Незадолго до полуночи, при полной луне, он сел на груду обломков во дворе старого кирпичного завода и смотрел на озеро, в котором отражались черные силуэты деревьев и кустарника. Блеклая матовая дорожка извилистой узкой лентой протянулась по воде, блестевшей в лунном свете, слилась в середине с другой, а из деревни донесся собачий лай, ночная перекличка дворовых псов. Облака наползали на луну, и когда они ее закрывали, казалось, что вода какое-то мгновение еще сберегает ее свет.
Красные и желтые осколки у него под ногами давно уже просохли и были все еще теплые от дневной жары. Над трубой с гнездом аиста плотно высыпали звезды, кругом руины, покрытые сажей, из обжиговой печи раздается негромкий писк и чириканье, и он вслушивался в ночь, но звука мотора нигде не слышал и не видел света фар среди полей.
Когда небольшой, освещенный луной колокол пробил на колокольне двенадцать раз, он спустился вниз к ручью и снял покрывало с бельевой корзины, достал оттуда несколько корабликов. Один за другим спустил он их на воду и смотрел, как они плывут до большой ветки, которой он перегородил им путь, положив ее на корни дерева. Они сгрудились перед ней, крутясь в водовороте, а он перешагнул через ручей, едва журчавший в густом папоротнике, покопался в своих карманах и вытащил зажигалку. Огонек появился только после того, как он несколько раз встряхнул ее. Затем он раскрыл пакетик, висевший у него на поясе, зажег одну за другой все чайные свечки, которые нашел на кухне, дюжину или даже больше того, и поместил на каждый кораблик по плоской свечке, затем отступил в сторону, убрал сук и осторожно освободил им проход.
По узкой тропке Де Лоо прошел вперед вдоль берега и все время оглядывался назад. Слабые огоньки сквозь камыши по ту сторону низко росшей над водой березы, дрожащие, медленно скользящие по воде отблески, и после нескольких завихрений и качаний на большой воде они вышли в озеро, на чистую воду, эти плывущие огни. Течение было для них слишком сильным, некоторые из них тут же перевернулись сами по себе, а за другими стали охотиться рыбы, хватали их пастью, после чего они слегка накренялись, но прытко двигались дальше, проплывая по собственным теням. Только один кораблик застрял в камышах, и от него вдруг вспыхнуло растение, его сухие листья, но быстро обуглились во взметнувшемся пламени и с шипением и треском осыпались на зелень и воду. Это вспугнуло уток, они снялись с места.
Он взошел на мосток. Чем дальше их уносило в озеро, тем медленнее плыли кораблики, натягивая за собой длинные струны отражений огоньков в темной воде, легкое дуновение ветра колебало их, и в тишине, которая сама скользила, словно тень, ему вдруг вспомнилась та песня, слова
Он долго смотрел корабликам вслед, даже немного замерз, застегнул доверху молнию на пуловере. Скрестил на груди руки, закрыл ненадолго глаза и потом обнаружил, что они все исчезли, то ли погасли, то ли потонули, а озеро вновь плыло в своей неподвижности, и под вязами на другом берегу снова возник неподвижный силуэт серой цапли, он даже смог различить короткие топорщащиеся перышки у нее на макушке.
Собаки залаяли громче. Когда он подошел к дому, Тыцу, Марек и Люцилла все еще не вернулись. Он составил в мойку посуду, стаканы, вытер стол и пошел в свою комнату, лег, не раздеваясь, на кровать. Но не смог заснуть — он ждал при открытой двери. Один раз зашел старый Якуб, заглянул в помещение, что-то прошептал и, прежде чем Де Лоо успел зажечь лампу, снова исчез. Под утро по двору прошла его коза, она тащила за собой цепь с колышком, потом проследовало семейство ежей, и когда по ту сторону озера стало светать, он собрал свою сумку. Кое-что из вещей он перекинул через руку и пошел, держа в руках тряпичные кеды, босиком по траве к машине. Ворота стояли открытыми, на дороге валялись детские игрушки, пестрая книжка с картинками, и еще не слышно было ни одного петуха. Свернувшись калачиком, на чурбаке с зазубринами от колуна спала кошка, и Де Лоо повернулся, отступив на шаг. Он попал ногой во что-то мягкое. Прохладное и мягкое, легкое и скользкое. Горстка отрезанных волос.
Молодой птенец, уже достаточно большой, практически научившийся летать, выглянул из гнезда, но не издал ни звука. Солнце стояло низко, но все еще освещало ветви деревьев, лучи так и пронизывали листья каштанов, блеклые и увядающие, сплошь и рядом уже в дырочках, птенец, возможно, принял резко очерченный на фоне неба силуэт за птицу своей породы, ту, что приносила ему пищу, кусочки падали, птенчиков голубей. Во всяком случае, он широко разинул клюв, держал наготове свою бездонную пасть, а та другая птица раскинула крылья и быстро оглянулась назад, прежде чем нагнуться и выклевать ему глаза. Она сделала это не торопясь, двумя точными ударами, и когда из его глазниц брызнула кровь и покатилась густыми каплями, быстро следовавшими друг за другом по его белому оперению на груди, птенец затрепыхался, дико забил крыльями и начал истошно кричать, призывая на помощь родителей.
Ястреб вонзил ему когти одной лапы в спину, другой крепко держался за склеенные пометом прутья и сухие ветки. Ветер топорщил коричневое и серо-бежевое оперение его сильного тела, и ни одна из сорок, прилетевших из сквера и наблюдавших за происходящим с расположенных вокруг домов, не рискнула даже приблизиться к дереву. Громко крича и ругаясь, прыгали они с карниза на карниз, с трубы на антенну и обратно, двадцать или больше птиц, причем длинное хвостовое оперение сорок вздрагивало и качалось, и если одна из них решалась подлететь к каштану, ястребу, стоявшему обеими когтистыми лапами на оглушительно орущей жертве, достаточно было только поднять голову и глянуть на нее своими неподвижными желтыми глазами, как сорока тут же поворачивала назад и присоединялась к остальным, сидевшим на крышах домов или газгольдера.
Только родительская пара набралась наконец решимости подлететь к дереву, снизу, подальше от гнезда, откуда, перескакивая с ветки на ветку, они стали осторожно подниматься все выше и выше, то и дело наклоняя голову набок, высматривая, что и как, и прислушиваясь к тому, что происходит наверху, они звали свое дитя. Но наверху все стихло, никто больше не оборонялся и не сопротивлялся, и они тихо затрещали по-сорочьи, когда первый белый пушок, еще розовый у основания перышек, а вскоре после этого и черно-зеленые блестящие перья хвоста и крыльев закружились в воздухе, падая мимо них вниз.