Жаркий июль

Крусанов Павел Васильевич

— Хоть бы кто рассказал, про что кино, — сказал я. — Про войну что ли?

— А?.. — сказал отец.

— Если про войну, то я уже смотрел такое.

Тут отец сказал, чтобы я ел и помалкивал, а если мне доведется такие фильмы смотреть, какие он смотрит, что, слава Богу, будет еще не скоро, то он желает, чтобы мне их одному показывали, и никакой петух перед экраном бы не маячил, а я спросил: эта как же? Ну, отец сказал, чтобы я представил, будто мои гривенники кто-то из-под кровати потихоньку тибрит, а дружок мой, Вовка например, приходит и показывает на этого ворюгу пальцем, так вот отец думает, что я бы тогда сильно на этого человека огорчился и пошел бы свое богатство отбирать обратно, и

если я себе это хорошо представил, то получится вылитый дядя Лева. Но это — полдела, а вот если бы я сам вздумал у кого-нибудь гривенники таскать (ну как не таскать, если сами в карман прыгают), а Вовка бы, например, меня выдал, то он думает, что я бы тогда тому Вовке тумаков не пожалел, и это уже получится он, отец стало быть, только вместо гривенников здесь одна кошкина дочь, а я спросил: это как же?

— А вот так, — сказал он. — Годов нарастишь — узнаешь. — И потом еще сказал, что если один куркуль уже поел, то на стене висят ходики, по которым видно, что этот куркуль целых двадцать минут отлынивает от постели. И погасил свет.

Интересно, сколько же их? Я опять залез под кровать и тряхнул жестянку, только потом лег и одеялом укрылся, лежу и думаю, что вот теперь бы ночь дотерпеть, а там, глядишь, и утро, и речка, и — может еще перепадет...

Потом я встал и начал одеваться. Отец уже был в совхозе, так что я мог хоть сейчас идти на речку, только разве ж это интересно — одной рукой в ладоши бить? Вот после обеда, когда отец с трактора вернется, и тетя Наташа пойдет телевизор смотреть, тогда и мы с Вовкой дадим деру. Вот бы еще перед этим заработать — совсем бы отлично.

Ну, позавтракал и пошел к Медуновым, а у магазина уже крутится Митька Давыдов и все по сторонам зыркает, будто высматривает кого, и даже издали видно, как ему пить хочется. Я однажды спросил у отца, что будет, если у Митьки денег не окажется, когда ему очень-очень пить пристанет, он заболеет, да? — а отец сказал, что ничего он не заболеет, а, наоборот, будет как с шилом в жопе, потому что ради скляницы на все готов, и если уж очень-очень пристанет, так изловчится и продаст из Запрудина что-нибудь вроде речки или водокачки, и что он давно бы их продал, да вся загвоздка в том, как их стянуть, чтоб не сразу заметили. А старший Кашин, который рядом был, сказал, что пусть Митька мужик бестолковый, зато на нем магазин половину плана делает, а, значит, найдется человек, который и ему спасибо скажет, да, к примеру, та же продавщица Валька.

Митька, как меня увидел, сразу подбежал и сказал, чтобы я не спешил, и что у него ко мне дело.

— К дачникам идешь? — спросил он, а сам извивается, как мотыль, и глаза слезятся. — А рубль заработать хочешь?

— Ври тому, кто не знает Фому, — сказал я, — а мне Фома — родной брат! — Чтобы Митька кому-то рубль дал, да еще у магазина, и это когда у него вчера даже двугривенного не было на автобус — не-ет, это уж дудки! И я оглянулся на водокачку.

Тут он полез в карман и достал юбилейный рубль, такой же точно, каких я пять штук у дяди Левы на ладони видел, и повертел так, чтобы я разглядел со всех сторон, а потом сказал, что ему только и надо-то знать, носил ли я вчера отцу что-нибудь от медуновской жены, от тети Наташи стало быть, или нет. Ну, я подумал, что тетя Наташа навряд ли Митьку Давыдова имела в виду, когда молчать просила, подумал-подумал и говорю:

— А полтинник не добавишь?

— Ишь скряга какой, — сказал Митька. — Ну, если не хочешь, так и не надо. — И потянул рубль обратно к карману.

— Носил, — сказал я. — Записку, как на той неделе...

— Молодец! — Митька снова зыркнул по сторонам. — Только никому не говори, что я тебя спрашивал.

— Ясное дело, — сказал я, — раз за такое рубль полагается.

Ну, тут Митька

спросил: про что записка? — а я сказал, что известно про что — фильм придет смотреть, который до шестнадцати, а Митька засмеялся и прямо закрутился волчком.

— Так и написала, что до шестнадцати?— спросил он.

— Это уж не знаю, — сказал я. — Закорючки — не понять.

— А раз не знаешь, — сказал Митька, — то и рубль тебе платить не за что. — И побежал через огороды к автобусной остановке. Я сперва тоже побежал, но скоро остановился, потому что у Митьки только пятки сверкали, и я бы его все равно не догнал. Тут глаза у меня зачесались, и слюны натекло полный рот.

Скоро стало видно медуновскую дачу. Солнце сильно припекало, прямо несло жаром, ну, думаю, если и тетя Наташа передумает кино смотреть, тогда не день будет, а Божий недоделок.

— Отнес вчера? — спросила тетя Наташа. Она шла с корзинкой к огороду, наверно, хотела клубнику добрать.

— Отнес, — сказал я.

— Умница, — сказала тетя Наташа.— А почему у тебя глаза красные?

Ну, она наклонилась и стала мне передником лицо тереть, а я подумал-подумал и сказал, что не надо, что от этого гривенник не объявится, а она спросила: что?

— Я ваш вчерашний гривенник потерял, — сказал я.

Тетя Наташа охнула, что, мол, только и всего-то! — а потом сказала: не реви — вернулась в дом и принесла мне новый. А я и не думал реветь, вот еще! Она закрыла за собой калитку в, заборе, и я тоже пошел со двора, сперва на крыльцо, а потом через веранду в Вовкину комнату, иду и чувствую пальцами, как он нагревается в кармане и становится гладким и липким. Вот бы, думаю, еще отец скорее с работы вернулся, тогда и кино начнется, а вечером, может, ещё где перепадет, кто знает. Вот будет отлично, если перепадет!

Потолок в Вовкиной комнате был белый-белый, и от этого там делалось светло, как в коробке из-под обуви. Ну, я сел на диван, а Вовка сразу сказал, что может еще так случится, что его отец, дядя Лева стало быть, сегодня из Мельны вернется — это Митька Давыдов так вчера вечером говорил, когда вертелся вокруг машины и обещал рассказать свое дело. Так и говорил, что дело у него больно любопытное, и когда отец, дядя Лева стало быть, про все узнает, то непременно вернуться захочет, а сам он, мол, очень даже может через это пострадать, а Вовкин отец ему отвечал: ладно, ладно — но Митька все равно обещал рассказать, потому что он, мол, честный человек, и справедливость — для него главное, и еще он надеется за свою честность награду получить, потому что добро должно вознаграждаться, только расскажет он лучше не сейчас, а в дороге, да, к тому же, хорошо бы сперва награду обговорить, а Вовкин отец опять сказал: ладно, ладно, знаем.

— А потом они вместе уехали, — сказал Вовка. — Так что отец может еще обратно вернется.

Ну, я сказал, что на его месте я бы Митьке в рот не глядел, и что сам я, например, уже давно ему ни на грош не верю, потому что Митька врет, как блины печет, только шипит. Потом подумал и спросил:

— А тетя Наташа знает?

— Нет, — сказал Вовка. — Я ей забыл сказать.

— И не вспоминай, — сказал я. — Если тетя Наташа узнает, она дома может остаться, и тебе будет не удрать на речку.

— Верно!

— С тебя гривенник, — сказал я. Только это уж просто в шутку, потому что у Вовки, небось, и пятака-то своего никогда не было, не то что гривенника.

На улице пекло, а мы все сидели на диване и говорили о разном, пока тетя Наташа не позвала нас обедать. Ну, мы вышли на веранду и взялись за ложки, а когда после всего клубнику дали, тетя Наташа сняла передник и сказала, что сейчас уйдет, и мы, мол, одни останемся, но она нам доверяет и надеется, что мы будем себя хорошо вести и не пойдем гулять далеко от дома.