Жасмин и флердоранж
Шрифт:
— Да-а? Я перед ним как дура наизнанку…
— А он, негодяй этакий, делает морду ящиком, — усмехается Максим, опускает руки на дрожащие под рубашкой острые плечи. Преодолевает вялое сопротивление «уйди-отстань-не-трогай»: не отстану, не уйду, ты же знаешь. — И врет как сивый мерин. И на сто пять процентов уверен в том, что в жалующемся виде будет выглядеть мерзко, тошнотворно и непристойно, как тухлая медуза. Доктор, простите идиота…
— Ну я же вот как-то стараюсь не стесняться… и не врать! — К последним словам несчастный продрогший голос наливается грозовым негодованием. — И вообще-то я тебя жаловаться не просила. Я, может, хотела поучиться, как правильно
Наверное, думает Максим, у меня какое-нибудь особо дебильное выражение лица. Перекошенное сверх необходимого. Или челюсть где-нибудь у груди. Не знаю. Не чувствую. Отхлынувший только сейчас предельный страх оставил на память полное онемение всех мышц. Не поссорились. Точнее, поссорились — но не всерьез, не вдребезги, не до расставания; а уже показалось — все.
I said something wrong Now I long for yesterday…— Ты что, — выворачивается из-под рук ожившее, змеино-гибкое, движимое боевым задором тело, — ты что, подумал, что я вот так вот из-за одной глупости… сходу? Я, по-твоему, кто?..
Героиня анекдота «Мама, он меня сукой назвал!», думает Максим. Но если сказать что-нибудь подобное вслух, то обзаведешься вторым синяком, для симметрии, и тогда уже не пустят даже в здание аэропорта. Хотя нигде в анекдоте не сказано, что обладательница этой неповторимой логики не может быть глубоко обожаемой — со всей своей логикой, со всеми своими выходками, — единственной ненаглядной супругой.
Был город — хороводом, карнавалом, ярмаркой, каруселью, раскрашенной юлой, запущенной по гладкому камню: пляши, покуда хватит завода. Был город, рассеченный рекой, и река была везде — куда ни пойдешь, все равно придешь к набережной, и площади были везде, куда ни сверни — выйдешь на площадь, словно на одну и ту же, к одним и тем же голубям и колокольням, улочкам и крышам, запаху кофе и хлеба, галдящим туристам, деловито шелестящим велосипедам… был город, похожий на все города Европы сразу, как мать похожа на своих детей, был Город среди городов — и в нем было лето, жаркое, накаленное, звонкое, как обожженная глина кирпичей и черепиц, как светлый пористый камень.
Прозрачная лазурь Средиземноморья то и дело чернела, стремительно и грозно, набухала влагой, неистово рушилась вниз, словно желая смыть в Тибр горожан и туристов, чужаков и коренных обитателей, голубей и кошек, машины и велосипеды, петушков с крыш и чудовищ с водосточных труб — все, все в реку, в белую пьяную пену, прочь, чтобы оставить лишь освеженный ливнем камень.
Неделя, отведенная на Рому — три дня конференции, четыре на осмотр достопримечательностей, — обратилась четырьмя, всем месяцем поездки, на который было запланировано много больше, но и увиден-то оказался весь полуостров. Машиной и легким двухмоторным самолетом, пешком и верхом — вдоль и поперек, по тем углам, где не ступала нога экскурсовода. Сады и замки, поместья и деревенские дворы, равнины и предгорья, и древние города — Флоренция, Милан, Турин и Неаполь, сегодня север, завтра юг или восток.
Случайный спутник, непрошенный гид любил играть в сказочного волшебника, сыпать из рога изобилия подарки — рассветы и закаты, крепости и колокольни, пряную душистую тосканскую траву и каналы Венецианской лагуны, синее стекло Мурано и сицилийские кораллы…
И так явственно ничего не хотел взамен, кроме восторгов и высказанных хоть словами, хоть жестами, хоть выражением глаз впечатлений, что сводил с ума. Казалось — следит постоянно, неотрывно, из-за широких темных очков с радужным отливом, не отводит взгляда, и, как черная дыра, втягивает в себя все: и свет, и удовольствие, и ощущения. Ничего не остается под взглядом, ничего — только пыль и пустота там, где должна быть хотя бы память.
Только потом оказалось — ничего не забылось, ни единой минуты; никто ничего не забирал, просто прикасался, разделяя, наблюдая, прислушиваясь.
Ничего не складывалось. Ладонь ложилась в ладонь на крутом подъеме — функционально, без подтекста, ровно настолько, насколько необходимо, чтобы не вывернуть ногу на каменистой тропинке. Рука на плече в грозу, когда в деревенской гостинице, где сквозило из всех щелей, вдруг оказалось зверски холодно, пока не разожгли камин. Дальше — не получалось, не откликалось ничего в позвоночнике, не пролетала искра; а спутник так упрямо, так упорно не пытался расплавить это равнодушие, что порой вызывал досаду. Но — не слышал, не понимал, разворачивался и уходил к себе, в себя, в улыбку и вежливость. Оставался наблюдателем.
И если бы дело было только в этом, Камила, может быть, оценила бы деликатность — потому что одного взгляда из-за плеча, отразившегося в глади озера, хватило, чтобы все понять. Даже не восхищение там было — безусловное обожание, которое не хотело быть замеченным, боялось навязаться, отпугнуть. Если бы только в этом… но нет же. Просто они нигде не могли остаться одни. Чем профессиональней, неприметнее была охрана, тем острее чувствовалось ее присутствие, постоянное, бдительное.
Черные глянцевые машины и неразговорчивые люди в маскировочной форме, с рациями, с оружием почти сливались с фоном. Почти. Никогда — полностью; и непонятно было, кто же кому подчиняется: спутник видел, насколько этот непривычный шлейф неприятен и тягостен для Камилы — распоряжался оставить в покое, отстать, провалиться ко всем чертям. Высокие широкоплечие мужчины с лицами убийц кивали, словно обещая капризному ребенку леденец, и никуда не исчезали.
— Издержки положения, — пытался шутить он, и Камила уже знала, что это за положение, заоблачные высоты, кипучий мир большой политики и большого предпринимательства, и хотела только одного — не попасться на глаза никакому безумцу с камерой, не стать сенсацией; наверное, вооруженная охрана должна была защищать и от этого, но вместо того только напоминала, ежечасно и ежеминутно, о пропасти, которую Камила преодолевать, поднимаясь в его безвоздушные высоты, не хотела — а он не мог. Наследник, а в будущем — единственный владелец миллиардных состояний, измерявшихся даже не в цифрах, а в землях, предприятиях, должностях, власти, сделках, опасностях, конкурентах…
Потом месяц кончился. Ужин в отеле, зеркала и свечи, вино и запах осени из приоткрытых окон.
— Я улетаю домой. Пожалуйста, не провожай.
— Когда?
— Завтра. Попрощаемся сейчас.
— Откуда? Из Рома-Чампино?
— Какая разница?! Это было чудесное время, и я тебе очень благодарна, но мне пора возвращаться.
Быть может, не уйди он тогда, не отойди прочь от вежливо прикрытой перед носом двери номера…
Вместо этого утром, когда Камила мирно дремала на заднем сиденье такси по дороге в аэропорт, машина затормозила с визгом, а круглолицый водитель разразился страстной тирадой, из которой спросонок можно было понять только одно слово: bandito!