Жажда
Шрифт:
Когда же в то утро она вдруг предстала перед нами на пороге дома, вся одетая в черное, что делало ее совсем худой, чужой, похожей на старуху, мне бы следовало быть поосторожней. Али уже устроился на заднем сиденье машины. А Хассейн, сидевший рядом со мной, живо спросил:
— Вы что? Не едете с нами? Передумали?
Она посмотрела на меня, только на меня. И мы вместе с ней одновременно подумали, что, отвезя Хассейна по делам в Алжир, я буду возвращаться из города с Али. Она улыбнулась немного печально, лишь уголками губ. Глаза ее были потухшими, и лицо казалось бледнее обычного.
—
Эти ее в общем-то обычные слова вызвали у всех какую — то неловкость. Она почувствовала это и сразу сменила тон, что смутило меня окончательно. Я отвернулась и успела заметить в зеркальце над рулем, как озабоченно нахмурился Али. Хассейн же внимательно слушал Джедлу, как будто все, что она сейчас щебетала, его и в самом деле интересовало. Он действительно ее очень уважал. Но все равно я никогда бы не подумала, что он способен на проявление такого внимания. А Джедла продолжала:
— Похожу по магазинам и сделаю нужные покупки на следующей неделе. Я решила отложить пока все свои дела, не так уж они важны. К тому же Али сегодня будет, наверное, очень занят и не сможет мне помочь. Так что до вечера!
Мы ехали всю дорогу молча. У Али совсем не было настроения разговаривать. А я вспомнила лицо Джедлы с темными кругами под глазами. И стала думать о том, как они провели вдвоем эту ночь, завидовать всем тем, кто, как Али, осторожно нес в себе драгоценный груз такой ночи. С тоской вспомнила о своих пустых, одиноких ночах, похожих на антракты, когда ничего не происходит и которые, как передышки в ходьбе, лишь восстанавливают дыхание, возвращают жизни ее привычный, монотонный ритм… И все это из-за моей невинности, решила я. Я даже хотела произнести это вслух, так, чтобы голос у меня дрожал, и пусть бы смеялся надо мной Хассейн, меня бы это не смутило, но в присутствии Али…
Я остановила машину в самом центре Алжира около свежепокрашенного в белый цвет здания почты. Хассейн спросил, где мы встретимся. Он, конечно же, решил изменить планы и, сделав дела, успеть сегодня же вернуться с нами на море. Когда Али ушел, Хассейн посмотрел ему вслед, потом повернулся ко мне и иронически присвистнул. Он и не пытался скрыть своих намерений. «Я вам не дам возможности воспользоваться удобным случаем!» — говорили его глаза.
Я, сухо простившись, села за руль и уехала. По идее, я должна была быть довольной такой его реакцией, которая в целом соответствовала моим планам, облегчала их, и должна была бы торжествовать, заранее радоваться победе. Но хотя я это понимала, однако чувствовала себя не в своей тарелке.
Посидев немного над книгами в университетской библиотеке, я пошла перекусить, а потом отдохнуть к моей старшей сестре Лейле. Она прекрасно выглядела в свои тридцать лет, была очень энергичной и не скрывала своего возраста. Я находила ее красоту немного жесткой, да и весь облик ее был весьма волевой. Она за всех все решала: и за себя, и за своего мужа, и за своих детей, и даже за свою свекровь. Только со мной она советовалась, считала меня человеком свободным, независимым, даже, может быть, опасным, от которого неизвестно чего ждать. Я любила ее, хотя она и утомляла меня.
Она продемонстрировала мне свои новые платья, позлословила насчет своих подруг, посудачила о тех, кому пора замуж, и наконец дошла до меня. Я ей рассказала, с кем приехала. Она расспросила меня о Джедле, о ее муже. Но когда узнала, что Джедла живет затворницей и не любит наряды, что стала худой, нелюдимой, казалось, потеряла к ней всякий интерес. Но я прибавила, что Джедла и ее муж приехали из Парижа и что Али работает в журналистике.
— Если он настоящий журналист, то тем лучше; а то все нынче хотят быть врачами или адвокатами…
Она любила прибегать к назидательному тону, всех поучать и полагала, что весьма оригинальна, повторяя изречения своего собственного мужа. Я же ограничилась тем, что передала мнение Хассейна об Али: он считал, что у такого журналиста есть будущее. Еще я добавила, сама не знаю почему, что Али очень любит свою жену. Но Лейла не страдала чувствительностью в отличие от Мирием, которая бы, наверное, услышав это, глубоко вздохнула и потребовала бы подробностей, скрывая свое жадное любопытство за милой безразличностью тона.
Лейла прямо-таки подпрыгнула, услышав имя Хассейна. Ведь она однажды во всеуслышание заявила, что Хассейн единственный, кто мог бы стать для меня настоящим мужем. «Это-мужчина!»- подчеркивала она для пущей убедительности. Я вообще-то доверяла ей в этом вопросе. Она, подобно нашим крепким старухам, обладала здравым смыслом.
— И давно ты с ним снова встречаешься?
Я сказала, что он отдыхает там же, где я.
— Я всегда думала, что Хассейн блестящая для тебя партия: прекрасно обеспечен, из хорошей семьи. Да и на вид он человек с твердым характером…
И, глядя в задумчивости на меня, она добавила: «И ему лучшего не пожелать…»
Она считала, что, вступив со мной в брак, Хассейн приобрел бы не только жену-красавицу, но и немалое состояние. Однако Лейла не была столь циничной, чтобы высказать мне все это вслух.
Я смотрела на нее с некоторым даже восхищением. Ее уверенность в себе, умение в любых обстоятельствах найти выход действовали на меня ободряюще. А ее ограниченность, не особенно широкий кругозор давали мне возможность чувствовать себя увереннее. Я считала, что в ней говорит кабильская кровь, которую она унаследовала от своей матери ведь Лейла, как и Мирием, была моей сводной сестрой. Их мать после развода с нашим отцом жила в своей деревне, откуда была родом. «На своей сторонке», как говорят у нас. Она почти никогда не приезжала в Алжир; говорила по-арабски с местным акцентом и одевалась в просторные галабеи, как истинные селянки. Я видела ее однажды, на какой-то свадьбе.
Когда жара немного спала, Лейла потащила меня за собой по магазинам. Я уже совсем отвыкла от праздной толпы, от молниеносных взглядов, которые бросали на меня прохожие мужчины, и неохотно следовала за Лейлой, с трудом входя в ритм городской жизни. Я едва поспевала за ней. Лейла вечно куда-то торопилась, вихрем врывалась то в одну, то в другую модную лавку и тоном, не терпящим возражений, просила показать ей сразу несколько вещей, а потом не знала, какую выбрать.
По ходу дела она рассказывала мне о неприятностях с ее новой служанкой, испанкой.