Жажду утоли огнем
Шрифт:
А заодно решилась и судьба человека, от имени которого Машков послал Мартыненко в подарок свою книжку-бомбу, профессора Федосеева… Его Машков не знал лично, но вспомнил, что листал как-то его книгу и она ему жутко не понравилась. Название книги он точно не помнил, поэтому ему пришлось придумывать самому новое название…
А вот роддому пришлось расплатиться за пристрастие Машкова к Николаю Бердяеву и ненависть известного русского философа к беременным женщинам. Машков выбрал именно тот роддом, в котором сам когда-то родился… Вернее, не сам роддом, конечно, который был новостройкой… Но на этом
Майор Нестеров не зря разыскивал свидетелей того, не был ли перед взрывом в роддоме кто-либо посторонний. Машков сам принес туда свою бомбу… Попасть внутрь не составило труда. Стоило только надеть белый халат, взять в руки ящик для анализов и поднимайся на любой этаж; тебя даже не спросят – куда и зачем ты идешь… Машков прошелся по палатам, собрал целый ящик пузырьков с мочой, улучив минутку, когда никого поблизости не было, заглянул в родильное отделение и подложил бомбу в шкафчик с инструментами, привязав шнур взрывателя к дверце шкафа… Кто-то из женщин, лежащих на столах в родильном отделении, видел, как он возился у шкафчика, но кто бы из них мог предположить, что человек закладывает бомбу…
Машков не сразу уехал к себе, в свою лачугу. Он дождался, когда произойдет взрыв. Очевидно, что-то все же понадобилось медсестре или врачам в том шкафчике…
Поликлинику он взорвал потому, что с ней у него были связаны жуткие воспоминания, которые по ночам преследовали его в снах-кошмарах: грубые страшные женщины заставляли его раздеваться в своих кабинетах, мучили его своими прикосновениями, своими инструментами, уколами… Поликлиника, в его представлении – это было царство свирепых женщин-мучительниц…
Я слушала его рассказы со все возрастающей тревогой. Если этот человек в результате какой-то случайности останется в живых, он никогда не выйдет из психиатрической лечебницы строгого режима. Любое лечение будет безрезультатным. У меня оставалась лишь одна, крайняя возможность – обмануть его.
В его интонациях я уловила какую-то нотку маниакальной идеи, связанной с пониманием свободы… Его идеалом была абсолютная свобода… Для нормального человека абсолютная свобода страшна и неприемлема. Машков же, напротив, активно к ней стремился. Но что такое абсолютная свобода в ее крайнем выражении?
Не помню, кто, но кто-то из философов, близких к его излюбленному экзистенциализму, сказал, что положительной формы абсолютной свободы не существует, отрицательная же форма – это самоубийство… У меня оставался еще целый час, чтобы навести его на эту идею. Правду сказать, это не было большой трудностью, поскольку сам он уже давно, как я поняла, двигался в эту сторону, понимая абсолютную свободу искаженно, как максимально возможное проявление своей воли. Машков, фактически, был готов к самоубийству. Самое трудное оказалось солидаризоваться с ним в этой мысли… Мне пришлось блеснуть красноречием, прежде чем он мне поверил. Еще одна трудность была в том, чтобы убедить Машкова, что самоубийство, для того чтобы стать актом осуществления высшей свободной воли человека, должно быть публичным… Мне вовсе не импонировала идея взорвать себя вместе с ним здесь же, прямо в этой его лачуге и перейти незамедлительно в царство свободного духа…
Однако через полчаса Машков начал склоняться к моей мысли о том, что гораздо лучше сначала выбраться отсюда в Тарасов, прийти на площадь, предварительно объявить об акте самоубийства всенародно, желательно через газету, в затем взорвать себя в присутствии сотен людей, которым это действие послужит примером и уроком.
Я таким образом несколько исказила картину его реального бреда, подменив идею разрушения и мести идеей перевоспитания и личного примера… Новое «я», сформировавшееся в Машкове под действием разговора со мной, было слабеньким и ненадежным, в любую минуту оно могло быть задавлено прежним, мощным самосодержанием агрессивного и мстительного толка… Но мне ведь на самом-то деле не нужно было ехать с Машковым в Тарасов и становиться на площади перед тем, как взорвать себя вместе с ним. Мне достаточно было вывести Машкова отсюда, увести от запасов взрывчатки и поставить под атаку группы захвата…
На исходе второго часа мы начали собираться… Он чувствовал себя высшим существом. Во-первых, Машков уже внутренне пережил состояние своей смерти, и в его мозгу она уже произвела впечатление на все человечество, изменила его представление о свободе человека в мире. Во-вторых, я была женщина, которую он победил силой своего разума и стремлением к свободе. Я была чем-то вроде жертвенного животного, которого он, высшее существо, брал с собой… Меня такая роль вполне устраивала, лишь бы выбраться из этой ловушки, в которую я попала по собственной неосторожности…
Машков сложил в рюкзак несколько круглых цилиндрических болванок прессованного тротила и сказал, что этого вполне хватит, чтобы разнести нас с ним на куски и при этом произвести необходимый эффект. Каждое важное событие, сказал он, должно быть эффектным по форме и глубоким по содержанию… Как я ни пыталась отговорить его брать с собой тротил, Машков меня не слушал. Я и сама понимала, что мои предложения вернуться за взрывчаткой потом или достать еще где-то звучат настолько несерьезно, с его точки зрения, что способны разозлить Машкова или вызвать у него подозрения, что я собираюсь его обмануть…
Мы договорились, что я выхожу из двери первой и объясняю, что мы с ним хотим только продемонстрировать свое своеволие и больше никаких дурных намерений не имеем. Я убедила Машкова в том, что этого будет достаточно, чтобы нас пропустили беспрепятственно. При всей его талантливости он был все же сумасшедшим, и многие причинно-следственные логические связи в его мозгу были нарушены…
Я вышла из двери. Мое появление раньше намеченного срока вызвало, как я увидела, оживление среди оперативников, окруживших дом Машкова.
– Мы выходим! – крикнула я.
К сожалению, я была лишена возможности крикнуть: «Мы сдаемся!» – поскольку такое понятие, как «сдаемся», вообще не фигурировало в нашем разговоре с Машковым и подействовало бы на него шокирующе. Мне нужно было только одно – чтобы Машков увидел, что те, кто его преследуют, подчиняются нашему плану. Для него этого было бы уже достаточно, чтобы решить, что мы подчинили их своей воле, что они исполняют наши приказы…
– Не стреляйте! Мы выходим свободно и беззлобно!