Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

— Как насчет рюмочки, Пранцишкус?

— А есть? — Лицо Нараваса расплывается в улыбке, даже морщины на лбу исчезают.

— Поищу, Пранцишкус. Вроде была.

Пранис отодвигает книгу, снимает фуражку и шмякает ее на лавку. Проводит рукой по лицу, и от улыбки — ни следа. В тот тяжкий год, когда в Литве свирепствовал экономический кризис, сгорела его изба. В косовицу, в самый зной. Дети сидели одни дома, нашли спички… Как жить-то, что делать? Осенью он сел в телегу и уехал побираться по окрестным деревням. Завернул и на хутор Маркаускаса. «Пожертвуй что-нибудь

погорельцам, мил-человек», — тяжело было говорить эти слова. Маркаускас встал из-за обеденного стола и только руками развел: «А что мне тебе дать, Наравас?» — «Да что можешь, мил-человек, что можешь… Куль соломы или снопик льна. Или одежонку какую-нибудь ветхую…» — «Да нету у меня, Наравас, ничего, понимаешь, нету!» И ушел в хлев.

— Твое здоровье, Пранцишкус…

— Да будет, Маркаускас. С каких это пор ты такой ласковый? — начинают шевелиться губы Нараваса, но слова застревают в горле, и он заливает их стопкой самогона.

— Хоть и не соседи — где одна деревня, а вон где другая — и не родичи, но сердцу не прикажешь — нравишься! Да ты выпей, Пранцишкус, не жди. Помнишь, как к девкам ходили? Одногодки ведь.

— Ты на два старше.

— Правда? А мне-то казалось… Ну, пускай… И родители наши ладили. У твоего отца, вечная ему память, золотые руки были! Такой ведь был резчик, святых для часовенок делал!

От двух стопок Наравас обмякает, ему становится легко и тепло. Изба наполняется молочно-белым туманом, и туман этот плывет, покрывается рябью, как теплым летним утром. Сидеть бы вот так да сидеть, а то положить голову на руки, спокойно заснуть, потом проснуться, оглядеться — а тут совсем другая жизнь! Но вот лежит раскрытая амбарная книга — ты пришел переписать имущество Маркаускаса. Не пьянствовать и не дрыхнуть… Ты — председатель сельсовета, мил-человек, и при исполнении служебных обязанностей!

— Хватит, все. Точка, мил-человек, — Наравас стукает стопкой и придвигает поближе книгу.

Маркаускас не уговаривает, не вводит в искушение, только налегает грудью на стол.

— Выкладывай, что у тебя есть, мил-человек. Начнем с лошадей. Сколько держишь?

Маркаускас медлит, словно не знает точно и надо хорошенько все сосчитать.

— Пиши три.

— Три?

— Три, Пранцишкус.

— Так и запишем! — Наравас непослушным карандашом выдавливает на странице цифру, а потом поднимает голову: — Да ты же четырьмя пашешь, двумя плугами!

— Одна Андрюса, новосела.

— М-гм! — мычит Наравас. — А как звать лошадей-то?

Маркаускас снова надолго замолкает.

— Воронок, Сивка…

— Подожди, давай по порядку. Запишем — Воронок. Сколько лет?

— Кажись, одиннадцатый стукнет… одиннадцатый год.

— Ну так как: десять или одиннадцать?

— Пиши одиннадцать, Пранцишкус.

— О-дин-надцать. Приметы какие?

— Чьи?

— Лошади, как это бишь ее… Воронка, мил-человек…

— Приметы, — размышляет вслух Маркаускас. — Да шут их знает. Может, что масть вороная, а на лбу звезда.

— Масть воро-ная, — медленно выводит Наравас букву за буквой, а добравшись до

конца слова, так лихо закручивает хвостик, что даже сам доволен написанным — любуется, склонив голову набок, потом переводит дух и едет дальше: — Звез-да… Какая звезда-то?

— Пятиконечная.

— Пятиконечная?.. — колеблется Наравас. — Нет, мил-человек, неладно получается. Еще скажут: лошадь кулацкая, а звезда… Нет уж…

— Может, выпьем, Пранцишкус?

— Да я ж при исполнении… Ну ладно… Только вот столечко… хватит, хватит, говорю!

Пранис выпивает, весь передергивается и подпирает рукой отяжелевшую голову. Ох, не пил бы он, капли бы в рот не брал, тем более тут, за этим столом… Но что делать, как иначе жить-то? Одну ночь проведешь над хлевом, другую — на гумне, зарывшись в сено. Приходили ведь ночью, ворвались в избу, жену и ребятишек насмерть перепугали и пригрозили — если Пранис не бросит эту работу… Очень нужна была ему «эта работа»… Вызвали, уломали. Родной брат Юргис, можно сказать, на колени стал. Ему-то что — с винтовкой разгуливает, да не один, а с целым отрядом.

— Слышишь, Пранис, подсоби, видишь, время какое, а любую сволочь председателем сельсовета не назначишь, ты же свой человек, для тебя наша власть — что мать родная…

— Хороша мать, если детей на ночь одних оставляет, а сама — в город, за каменные стены, — отбрил Пранис и тут же покраснел от стыда: неужто он против советской власти, которая с него все долги сняла и, можно сказать, из петли вынула?

— Винтовку дам, — предложил Юргис.

— А из какого конца стрелять, мил-человек? — спросил Пранис.

— Покажем! — пообещал Юргис.

И так целый божий день, и чудесно расписал то время, когда станет спокойно и человек не только будет сыт, но и не станет беспокоиться за своих детей, за свою старость, когда он знать не будет о всяких, как это они, кризисах.

— Литва, брат мой, сейчас не обездоленная сирота и не мачеха-ведьма. И только потому, что она вон в каком братстве! — Юргис провел рукой по огромной карте, висящей на облупленной стене. — Отсюда вся наша сила! Неужто и ты, брат мой, за вчерашний порядок, за прежний?

— Ты мне лучше про прежний не говори…

— Раз так, надо новый поддерживать. Хоть и тяжело, давай его поддерживать…

Пранис мало чего понял, но он знал золотое сердце Юргиса. И сказал:

— Что ж, раз надо…

Юргис выдал ему портфельчик, председатель волости напихал в него бумажек, вдвоем проводили до двери. Сгущался апрельский вечер, небо заложили тучи, дул пронизывающий ветер. Когда он вышел в поля, совсем стемнело, и Пранис почувствовал, как тяжел этот портфельчик.

Шли дни, душа все время была не на месте, и Пранис привык успокаивать ее рюмкой. Встанет утром, заберется в сарайчик, чтоб жена не видела, и потянет глоток-другой. Вечером, перед сном — опять. Идет по дворам, тоже не отказывается от угощения. Не обидишь же человека, всякое могут подумать! А Пранис Наравас хочет жить со всеми по-человечески, хоть иногда ох как нелегко бывает закрыть глаза и заткнуть уши.