Желания
Шрифт:
Дракен перестал писать. Похоже, сцена его забавляла.
— Вы говорите о прошлом, Констанция. Раньше вы были правы. Но вот уже несколько дней вам невыносимо жить в этом доме.
По пренебрежительной манере, с которой Командор бросил последнюю фразу, по его взгляду, любопытствующему, какое впечатление она на нее произвела, Крузенбург поняла, что ей предлагают уйти. Она растерялась, но в очередной раз взяла себя в руки и подошла к Командору еще ближе. Дива почти касалась его. Командор попятился. Крузенбург притворилась, что не замечает этого, и вновь спросила сладким голосом:
— Значит, вы ее любите?
Командор не ответил. Певица повторила вопрос. Он снова принялся перелистывать книгу. Она не решалась уйти. Тогда он сказал:
— Я все-таки приеду послушать вас в Оперу.
Это все-таки было выше того, что могла вынести дива. Она взорвалась:
— Ну и оставайтесь здесь один с этой девчонкой! Она никогда вас не полюбит, мой бедный Мануэль, она молода, а сколько лет вам? В конце концов, вы откажетесь…
— Откажусь от чего? Я отказываюсь только от своей первой любви. Ирис умерла, и я страдал о ней долгие годы. Наконец я нашел ту, кто исцелит меня от нее. Юдит будет второй.
— Вы предали то, что было между мной и вами. Именно я вас исцелила. Я спасла вас от себя самого.
— Мы всегда были только сообщниками. Но не любовниками.
Крузенбург рассмеялась мелодичным смехом, который приберегала для тех, кого хотела унизить:
— Подобную возможность я никогда не рассматривала.
Командор не позволил себя задеть:
— Конечно, все наши победы… Хотя мы и пытались властвовать и забавляться любовью, у нас с вами всегда были разные мечты, доводы и представления. Вы, Констанция, любите только саму себя. Любите только свой голос, свой образ на сцене или в глазах тех мужчин и женщин, которых вы соблазняете и уничтожаете, черпая в этом силу для пения. Согласен, наш союз доставил нам много приятных моментов, И, к чему отрицать, несколько мгновений красоты. Но вы любите только свое собственное желание, Констанция, или желание, которое питают к вам.
— Вы тоже.
— Нет, Констанция. Вы избрали ложный путь.
Внезапно Командор показался Юдит менее высокомерным и каким-то надломленным. На пороге комнаты Крузенбург еще немного помедлила. Командор воспользовался этим для последнего удара:
— Пора вам узнать, я больше не нуждаюсь в том, чтобы меня спасали. Я возвращаюсь к магии эпохи Ирис. Белой магии, человечной магии. Юдит белая и человечная.
— Человечная! Да вы с ума сошли! Эта малышка смеется над вами. Она явилась сюда ради своей живописи, только ради живописи. Вы для нее всего лишь модель, а ваш дом — декорация! Эта девочка погубит вас, вы ошибаетесь в ней. А в вашем возрасте, Мануэль, уже нельзя ошибаться!
— В моем возрасте нет больше возраста. Я имею все права. В том числе и право на ошибку.
Командор говорил, словно ему было тысяча лет, и в этот момент его лицо было таким мрачным, что казалось явившимся из давно ушедших времен.
— Вы еще поплатитесь за это, — прошипела Крузенбург.
Командор не дал себя обезоружить:
— Вряд ли я попаду в ад, мадам. Он все время со мной, вам это известно, как никому другому.
Она резко развернулась. Юдит услышала шуршание ткани по паркету. Командор повторил:
— Я все-таки приду послушать вас в Оперу!
И мгновение спустя Крузенбург вышла за дверь, властная и напряженная в своем шелковом платье.
Увидев Юдит, она ничего не сказала, лишь пожала плечами. Но едва на пороге появился Дракен, певица скрылась в темноте. Она поднялась на одну ступеньку и вцепилась Юдит в руку. Но это не было прощание, она сжала ей пальцы с невероятной силой. Юдит почувствовала такую боль, что вскрикнула. Тогда Крузенбург снова пожала плечами и исчезла. Юдит долго слышала стук ее каблуков в коридорах, яростную, властную, сбивчивую дробь. Тем вечером Юдит не стала ужинать. И не вернулась к себе в мастерскую. Она зарылась в постель в комнате Леонор, выделенной ей Командором, несмотря на протесты Сириуса. Это была огромная честь. Позже Командор даже сказал, что Ирис, когда жила на «Дезираде», никогда ее не удостаивалась. И там, под позолоченными торшерами и черным балдахином, под которым некогда лежала прекрасная Леонор, в глубине огромной комнаты, где пахло пряностями и затхлостью, Юдит проплакала несколько часов. Никто не пришел ее утешить. Она была одна, впервые в своей жизни, одна и словно узница. Но она сама этого хотела. На следующее утро она вернулась к своим картинам.
Жизнь шла своим чередом. Но можно ли было назвать жизнью то, что происходило на «Дезираде»? Это был огонь, лихорадка. Юдит упорно добивалась черного света, Командор позволял ей делать все, что она хочет. Запретный дом стал для нее своим и, как во всех других становившихся родными жилищах, здесь появились свои прелести, привычки и разочарования. Юдит бывала повсюду, просила все, что нужно для декора картин, обедала и ужинала, когда хотела. Как и предупреждала Крузенбург, «Дезирада» постепенно становилась простой декорацией. Юдит выбрала для своей мастерской комнату в задней части дома, которую в детстве считала загадочной, недоступной, скрытой за деревьями и длинной стеной, как за крепостным валом, окружавшим частное владение. Единственный раз она спустилась в парк посмотреть, на что похож другой фасад, и была очень разочарована. Она-то представляла себе нечто роскошное, витиеватое и грандиозное. А обнаружила приземленность, заурядность и банальность. С обратной стороны «Дезирада» была похожа на все другие виллы мыса. Все усилия архитектор потратил на стены, выходящие на алле дю Фар, словно призванные угрожать «Светозарной». Архитектор «Дезирады» задумал ее для публичной демонстрации, а может, демонстрации злобы или мести. Юдит вскоре наскучила прогулка. Она вернулась в дом и больше из него не выходила. Теперь у нее было впечатление, что она обошла свою тайну по кругу. И Юдит решила, что то же самое можно сказать о Командоре: красивый фасад, интересный персонаж. И куда это делось, едва он увлекся ею.
Но лабиринты дома, похожие на ловушки, удерживали ее очень долго. Первые недели Юдит считала их настоящей шкатулкой с сокровищами и думала, что они никогда ей не наскучат. Однако не все достопримечательности интересовали ее в равной степени. Например, автомат, охранявший вход в бальный зал, так поразивший Юдит во время первого визита в детстве, теперь оставил ее равнодушной. В самом бальном зале огромная обсидиановая статуя тоже не заинтересовала ее, несмотря на десятки капелек воды, выступавших на поверхности камня под действием медленного горения редких пород дерева, лежавших во всех каминах. На чердаке Юдит обнаружила декорации, которые создавал Эффруа к каждому празднику на «Дезираде». По их фактуре она догадалась, что большая часть декораций относилась ко времени Ирис, как бы сказал Командор; это было все, что осталось от пышных празднеств той эпохи. Но эта тайна показалась ей простой, слишком явной, лежащей на поверхности. То, что она искала, должно было пролить свет на необычность виллы. Ведь дом каким-то образом влиял на ауру Командора? Разглядывая мебель и наполнявшие помещения безделушки, Юдит наконец поняла, что все дело в мельчайших деталях, а вернее, в скоплении незначительных деталей, гармонировавших друг с другом. Часто это были даже не сами предметы, а их отражения. На повороте какой-нибудь галереи широкие занавеси открывали лаковый китайский сундук, напротив которого стоял комод, а на нем постоянно зажженная лампа освещала гримасничающую, казавшуюся живой фигурку. А при любом другом освещении фигурка оставалась безжизненной. Или в полутьме вдруг возникали змеевидные перила маленькой лесенки; их тень на белой стене обвивалась кольцами вокруг посетителя. Ни один орнамент на стеновой панели или двери не остался без какой-нибудь ужасной фигуры, словно внезапно вырванной из глубокого сна первым же зажженным канделябром. Десятки зеркал бесконечно отражали какой-нибудь один образ и возрождали в зависимости от времени дня разноцветные полупрозрачные формы: тень какой-нибудь смешной статуэтки, сконцентрированную в призме флакона с духами, фигуру карты Таро… Словом, здесь было редкое обрамление, изысканный и извращенный декор, вызывавший головокружение — головокружение, так необходимое для живописи Юдит. Но оставалась еще одна тайна, пока еще скрытая от нее «Дезирадой»: тайна черного света. Очевидно, ответ надо было искать в самом Командоре, а не в его доме. Но как приблизиться к нему, чтобы приноровиться к этому свету? Неужели для этого придется разделить с ним постель и стать той, кем он ее называет — его сестрой или его второй душой? Сначала, когда он говорил так, Юдит не придавала этому значения. А он говорил дни и ночи напролет. Когда она прекращала рисовать, они садились в маленькой гостиной, обустроенной для просмотра кинофильмов. Один из слуг демонстрировал на экране, висевшем над неработающим камином, один из шедевров Командора. Обычно у ног Командора всегда стояла зажженная лампа и Юдит внимательно наблюдала за выражением его лица, не упуская ни одного нюанса.
Почти безразличная к разворачивавшемуся на экране действию, она время от времени набрасывала в темноте пришедшие ей на ум образы. Это были лихорадочные, короткие ночи, заканчивавшиеся в постели Леонор, куда Юдит забиралась ради нескольких часов беспокойного сна: во сне ее преследовали увиденные накануне фантасмагории, а на следующее утро она пыталась изобразить их на своей картине. Ровно в четыре часа ее навещал Командор, начиная разглагольствования с одной и той же фразы: «Ты далеко продвинулась?» Без малейшего смущения Юдит показывала ему свою работу. Она задумала серию из семи полотен. «Так что я никогда их не закончу…» Командор так боялся услышать, что ее серия закончена и она уходит, что все время говорил ей: «Работай лучше, Юдит Ван Браак. Юность — это всего лишь миг». И начинал рассказывать.
У него было только три сюжета: Ирис, остров и фильмы, которые он продюсировал. Что касается фильмов, — возможно, все дело было в слухах о конце света, будораживших мир? — он говорил о них, как о чем-то великолепном, но давно прошедшем: «Используя свое золото, я дал жизнь самым прекрасным образам этого времени, Юдит. Я извлекал красоту отовсюду, где бы она ни скрывалась. Я был рудокопом, как старый король Мануэль, рудокопом красоты. Как он на Рокаибо, я был абсолютным хозяином. Я мог создавать, а мог разрушать. Я нуждался во власти, понимаешь, я не исцелился от смерти Ирис. На острове я тоже испытал безумие. Видишь это рубец…» И он показал ей длинный бледный шрам, рассекавший его правую щеку. «Падение со склона вулкана. Там меня и нашли. Я не помню ничего, кроме этого падения…» И он снова заговорил о власти: «В самых безумных своих мечтах я говорил себе, что с таким количеством золота, красоты, успеха я мог бы, возможно, одолеть дорогу мертвых. Короче говоря, стать Орфеем и вернуть Ирис…» Тогда Юдит прерывала его, просила показать фотографии умершей и дать послушать записи ее голоса. Командор тут же отправлялся к себе в комнату, доставал из сейфа старые пластинки, ставил их на древний проигрыватель, и голос Ирис Ван Браак взлетал, как раньше, под высокие потолки, проникал в коридоры, спускался по лестницам. А Юдит писала. Она писала Ирис, остров, Леонор, чьи фотографии тоже видела. И, конечно, она писала Командора. Она не переставала его писать. Эта серия из семи картин оказалась очень трудной, хотя, по мнению всех ее профессоров, у нее всегда был быстрый и точный мазок. Все здесь было трудным: сюжеты, декорации, цвет, а особенно неосязаемая и темная аура Командора, которую Юдит тщетно пыталась изобразить.