Желанный царь
Шрифт:
— Суд решит! Коли невинны! Да нешто ты не ведаешь, что невинны они? — ломая руки, рыдала Настя.
Ирина рыдала и отчаивалась не меньше ее. И сестры, вдоволь наплакавшись, расстались, разбитые, истерзанные, раздавленные горем.
И вот не прошло и нескольких недель со дня несчастия, как Сергеич, вернувшись поздно ночью откуда-то, таинственно вызвал Настю в сени.
По убитому виду, по бледному лицу старика Настя поняла сразу, что случилось нечто непоправимое, жуткое и большое. Схватившись за шибко бившееся сердце, девушка вперила в лицо
— Ну? — могла только выговорить она, трепеща всем телом.
— Судили их, бояр наших, судили! — стоном вырвалось из груди Сергеича.
— Братьев? На смерть осудили? — беззвучно прошептали помертвевшие губы девушки.
— Господь милостив, боярышня… Не на смерть, а в ссылку вороги, злодеи ненавистные, ссылают, но ссылают немедля, и с детками, и с супругами проститься не дают… Василия и Ивана Никитичей на Пелым усылают, Михаилу Никитича в нарымские леса, в глушь тайги сибирской непроходимую, князя Бориса Черкасского на Белоозеро… Князя Сицкого в Астрахань.
— А Федю? Федю, брата любимого? Федю куды упрячут злодеи? — срывалось трепетными звуками с уст Насти.
Старик замолчал. Скорбное, мучительное выражение исказило его осунувшееся лицо. Молча потупил он глаза в землю.
— Нет боярина Федора Никитича на свете боле! — прошептал он скорбно.
— Умер? — дрожащим шепотом вырвалось у Насти, и она схватилась за голову, готовая лишиться чувств.
— Жив, боярышня, но не жив для мира… Постригли силком боярина моего, Федора Никитича… Нет его боле. Боярин Федор Никитич теперь чернец, инок Филарет. И ссылают его далече, в Антониево-Сийскую обитель.
— Пытали! Постригли! Ссылают! И кого же?! Федю родного! Федю, брата любимого! — рвались стоны с побелевших, как мел, губ Насти. — А Аксиньюшку? Боярыню твою? Ужели и ее не пощадили злодеи? — едва нашла в себе силы выговорить Настя.
— И боярыни нет боле, Аксиньи Ивановны, старица Марфа она ныне… И ее под рясой чернички, в Заонежье, на погост Толвуйский ссылают, и Сицкую княгиню, Евфимью Никитичну, твою сестрицу, в Сумский острог, постриженную в чернички, а старую боярыню Шестову в Никольский девичий монастырь… Никому нет пощады… Никого не пощадили злодеи…
И Сергеич поник седеющей головой.
Настя тяжело дышала, прислонившись к стене. Известковая бледность покрывала ее черты.
Горе, как ветер былинку, согнуло сразу эту молодую цветущую девушку. Отчаяние наполнило все ее существо. И вдруг внезапная мысль пронизала сознание.
— А детки? Сергеич? Невинные детки? Что с ними будет? — хватая за руку верного слугу, произнесла чуть живая от страха девушка.
— Ищут, кажись, и их, боярышня, да сыскать не могут… Укрыть их до поры до времени надо… У меня в Москве приятель есть. К нему отведем поутру деток… Княгиня Черкасская, Марфа Никитична, недолго на свободе пробудет. Слыхал я, что ее с князем на Белоозеро ушлют тож… Так здеся не след им оставаться и тебе, боярышня… Поутру со мной пойдешь… На Москве-реке есть слободка. Там мой кум-приятель мельничает. Туда вас и проведу…
— Спасибо, Сергеич… Там и пробудем, а как поутихнет, в костромские вотчины романовские деток перевезем украдкой, — со вспыхнувшей было снова надеждой произнесла Настя. Но не суждено было расцвести и этой последней надежде в душе девушки.
— Нет у бояр Романовых ни вотчин, ни подворья даже, — с тяжелым вздохом произнес старик. — Все именье бояр, все люди, все поместья, вся казна отписаны на царя Бориса! — докончил Сергеич с безысходным вздохом, всколыхнувшим его старческую грудь.
— А! — могла только простонать Настя. — Детей не только отца и матери лишили, но и крова, и имущества. О, да будьте же вы прокляты, злодеи! Будьте прокляты! — с неожиданной силой выкрикнула девушка, и обычно кроткие глаза ее засверкали злым огнем.
Едва удерживая вопль отчаяния, прошла она к княгине Марфе. Сестры обнялись и смешали свои слезы, рыдая в объятиях друг друга.
Потом Настя проскользнула неслышно в постельную горницу, где спали дети.
Танюша и Миша разметались во сне. Их губки улыбались. Им снились, должно быть, сладкие сны… Настя присела около широкой постели княгини, отданной детям, и долго с тоскою смотрела на них.
Вскоре, однако, усталость и пережитые тяжелые впечатления сделали свое дело. Сама не замечая как, девушка забылась. Бессознательное состояние овладело ею. Это был тяжелый сон, исполненный страшных, темных образов и видений.
Какие-то стоны… Какие-то крики и вопли поминутно слышались ей… То плакала Ксения Романова… То стонал любимый брат Федор, постригаемый насильно… Или то дети, бедные, маленькие осиротевшие дети, звали своих родителей?.. Настя не отдавала себе отчета сейчас.
Вдруг огромная черная птица влетела в горницу и, затрепетав крыльями, коснулась Настина плеча. Девушка вскрикнула и открыла глаза, испуганная своим же криком. Открыла глаза и замерла от неожиданности. Вся горница была полна людьми…
Какие-то незнакомые стражники держали княгиню Марфу Никитичну, которая рвалась к ней, Насте. Двое стрельцов уносили куда-то отчаянно рыдавших детей.
А перед самой Настей, как из-под земли, выросла хорошо знакомая и ненавистная ей фигура боярина Семена Годунова.
Вне себя вскочила с места боярышня и бросилась вперед.
— Детей отдайте! Злодеи! Изверги! Куда вы их! Оставьте! Не трогайте! Невинных детей оставьте! — исступленно закричала она, бросаясь вслед стрельцам.
С ехидной и злобной улыбочкой Семен Годунов преградил ей дорогу.
— Потише, боярышня! Не кричи! Не ровно надорвешь голосок свой сладкий! Племянникам твоим с сестрою худа не будет… Не бойсь! Чем вопить-то без толку, пособи обрядить деток повольготней, да княгиню Марфу обряди… Потому от великого государя указ вышел, немедля штобы князя Бориса Черкасского с княгинею да тебя с племянниками на Белоозеро, в дальнее Мурьинское селение за приставами послать… Сей же час, слыхала? И не медля нимало! Сей же час!