Железная звезда
Шрифт:
— Чего ты хочешь? — спросил Лист.
— Я? Хочу? Да ничего я не хочу. Просто проходил мимо.— Незримый ткнул пальцем через плечо.— С вершины того холма далеко видно. Ваш друг-великан храбро сражался, он убил многих, но дротики, дротики...— Незримый расхохотался.— Он умирал, но все равно не хотел отдавать им фургон. Такой упрямец. Такой глупец. Что ж, счастливого вам пути.
— Постой! — воскликнул Лист.
Но очертания Незримого уже пропали. Остался только смех, но вскоре и он стих. Лист продолжал звать Незримого, но ответа не было. Тогда он бросился к холму и устремился вверх, хватаясь руками за густой кустарник. Добравшись до вершины, он остановился,
Лист долго стоял и смотрел на погребальный костер Венца, а потом вернулся к Тени.
Они спустились к ручью, где недавно делали привал Снежные Охотники. Тень прервала долгое молчание:
— Были же времена, когда мир был иным. Одинаковые люди... Жили мирно... Давно ушедший золотой век. Почему же все изменилось, Лист? Как мы дошли до такого?
— Ничего не изменилось, кроме нашей внешности,— ответил Лист.— А внутри мы остались прежними. Никогда не было никакого золотого века.
— Раньше не было Зубов.
— Зубы существовали всегда, только назывались как-то иначе. А по-настоящему мирные времена бывали не часто. Жадность и ненависть неистребимы.
— Ты действительно в это веришь?
— Да. Верю, что человечество — это человечество. Мы все одинаковы, как бы ни выглядели. Все перемены в нашей внешности — пустяки. И лучшее, что мы можем сделать,— найти свое счастье, какими бы темными ни были времена.
— Эти времена темнее прочих, Лист.
— Возможно.
— Это злые времена. Близится конец света.
Лист улыбнулся:
— Пусть близится. Нам выпало жить в эти времена, и не надо спрашивать почему, и не стоит грустить о хорошем прошлом. Боль отступает, когда приходит смирение. Вот все, что у нас есть. И мы должны смириться. Это дорога, по которой мы идем. День за днем мы теряем то, что никогда нам и не принадлежало, день за днем мы приближаемся к Всеединому, и ничего не имеет значения, Тень, ничего, кроме умения принимать судьбу.
— Верно,— признала она.— Сколько еще до Средней реки?
— Несколько дней.
— А оттуда до твоих родичей у Внутреннего моря?
— Не знаю. Сколько бы ни было — все наше. Очень устала?
— Думала, будет хуже.
— Стоянка Снежных Охотников должна быть не так уж далеко. Сегодня отоспимся.
— Венец... Жало...
— Что?
— Они уже спят.
— Во Всеедином. И ни о чем не тревожатся. И не чувствуют боли.
— А прекрасный фургон превратился в обуглившиеся обломки!
— Если бы Венец соблаговолил отдать его, когда понял, что умирает... Но это был бы уже не Венец, да? Бедный Венец... Бедный безумный Венец...
Вдруг он заметил какое-то движение впереди.
— Смотри! Снежные Охотники нас заметили! Вон Небо... Клинок...
Лист с призывным криком помахал им рукой. Небо поднял руку в ответ, за ним Клинок и другие воины.
— Можно с вами переночевать? — прокричал Лист.
Небо что-то ответил, но ветер унес слова.
«Кажется, он согласен,— подумал Лист,— Кажется, согласен».
— Идем,— сказал он.
И они с Тенью поспешили вниз по склону.
Дом Двух
Они приводят новеньких, весенний урожай десятилетних — шесть мальчиков, шесть девочек,— и оставляют со мной в общей спальне, которая станет их домом на последующие двенадцать лет. Комната практически пустая, аскетичная, с черным полом и грубыми кирпичными стенами; из мебели в ней лишь койки, шкафы для одежды и еще кое-какие мелочи. Воздух прохладный, а дети обнажены и поэтому съеживаются.
— Я сестра Мимайз,— говорю я.— Я буду вашим руководителем и советчиком первые двенадцать месяцев вашей новой жизни в Доме Двух Разумов.
Я живу здесь восемь лет, с тех пор как мне исполнилось четырнадцать, и уже пятый год на мое попечение отдают новых детей. Если бы я не была левшой, то в этом году закончила бы полный курс прорицания, но я не предпринимаю попыток как-то продвинуться. Забота о детях сама по себе является наградой. Они приходят тощие и испуганные, а потом начинают медленно раскрываться: расцветают, созревают и устремляются навстречу своей судьбе. Каждый год среди них попадается один особенный для меня ребенок, в некотором роде любимчик, доставляющий мне ни с чем ни сравнимую радость. В первой группе, четыре года назад, это была длинноногая, жизнерадостная Джен, моя теперешняя возлюбленная. Год спустя — нежная и прекрасная Джалил, а потом Тимас, который, как мне казалось, мог стать одним из самых выдающихся оракулов; однако по прошествии двух лет обучения он сломался и был отбракован. В прошлом году появился ясноглазый Рунильд, проказливый Рунильд, мой любимец, мой дорогой мальчик, даже более одаренный, чем Тимас, и, боюсь, даже менее стабильный. Я гляжу на новеньких, задаваясь вопросом, кто из них в этом году станет для меня особенным.
Дети бледные, худые, скованные; из-за того что волосы у всех обриты, они выглядят совсем обнаженными. Движутся неуклюже — результат того, что сделали с их мозгом. Левая рука болтается, как будто они совсем не помнят о ней, при ходьбе дети клонятся набок и слегка приволакивают ноги. Эти проблемы вскоре исчезнут. Последнюю операцию в этой группе сделали всего два дня назад — невысокой, широкоплечей девочке, у которой уже начали наливаться груди. Все еще заметна узкая красная линия там, где луч хирурга взрезал череп, разделяя полусферы мозга.
— Вы были избраны,— заговорила я звучным, официальным тоном,— для самого высокого, самого священного служения в нашем обществе. Начиная с этого момента и до достижения совершеннолетия ваша жизнь и энергия будут сконцентрированы на одной цели: обретении навыков и мудрости, необходимых оракулу. Поздравляю вас с тем, что вы продвинулись так далеко.
«И завидую вам».
Этого я вслух не говорю.
Я испытываю зависть и жалость одновременно. Я видела, как дети приходят и уходят, приходят и уходят. Из поступающей каждый год дюжины один или два обычно умирают по естественным причинам или в результате несчастного случая. По крайней мере трое сходят с ума под ужасным давлением обучения и отбраковываются. В общем, только около половины группы завершают двенадцатилетний курс обучения, и большинство из них не имеют серьезной ценности как оракулы. Бесполезным позволят остаться, конечно, но их жизнь практически лишена смысла. Дом Двух Разумов существует намного дольше ста лет; сейчас здесь всего сто сорок два оракула — семьдесят семь женщин и шестьдесят пять мужчин, из которых все, кроме примерно сорока, бесполезные трутни. Не так уж много осталось от тысячи двухсот новичков — примерно столько их было, если считать от начала.