Железный волк
Шрифт:
Закрыл глаза, открыл. Сидит Ширяй как каменный. Почуял! Князь улыбнулся, сказал:
— А ты — жилец, Ширяй, жилец, тебя не чую.
Ширяй перекрестился, зашептал, опять перекрестился. Ишь как его задергало!..
— Ширяй! А там… в лесу, на охоте, он что, и вправду меня… да?
Долго молчал Ширяй. Потом еле выдавил:
— Порвал он тебя, князь. Ох как порвал! И не сказать!..
— А после что?
— Словно кто глаза наши отвел! И встал ты, князь! Мы оробели. Третьяк сказал: «На то он и волколак!»
Вот, волколак! Не свинья. Не пес. Не ворон. Не змееныш… Встал, опершись о стол, потому что качало. Сказал:
— Иди, Ширяй. Скажи Любиму: в среду ряд. И Шумных Врат не затворю, и сыновей одних, без воинства, приму, и Тучу и Горяя усмирю. Иди!
Ушел Ширяй. Князь сел. Стиснул зубы, перекрестился. Пресвятый Боже! Господи! Превыше облаков милость Твоя, но до небес и гнев Твой праведный! И знаю я, что Ты не оставишь меня спасением Твоим, ибо того я недостоин, черна душа моя и помыслы черны… Но и враги мои — несть им числа! Да облекутся они в бесчестия, как ныне в злато облекаются… Всеслав, опомнись! Встал. И позвал:
— Игнат!
Вошел Игнат, и Туча, и Горяй, Батура, Хром, Сухой, Невьян Копыто и Невьян Ухватый, Ведияр, Базыка, Зух. Вошли и замерли. Всего–то их! Ну, и внизу еще. И у конюшен. И у Лживых. А было–то, пока по сыновьям дружину ты не разделил, не раздарил. В те годы разве бы
Любим посмел?.. Бы! Бы! Как баба, князь, разбыкался… И засмеялся, сказал:
— Вот, отпустило меня, соколы. Жив я. А то небось уже думали… Ведь кто–то из вас и ждал, поди!..
Молчали. Ну и пусть молчат, заговорят еще. Сказал издевательски:
— Ширяй тут бегал, видели? Вынюхивал. Пусть нюхает! На то и пес. А мы… — Подошел к столу, взялся левою рукою за столешницу, за самый угол… И несильно лишь сжал да повернул. Заскрипела доска, затрещала, запела! Усмехнулся князь и столешницу отпустил, огладил и сказал: — Еще послужит, да! А коли так… — Повернулся к Игнату: — Так накрывай на стол! Вина хочу. И всем вина!
Игнат брови поднял:
— Князь, нынче ли?!
— Да, нынче. Еще дичины прикажи, хлебов. А вы чего? К столу! А ты, Игнат, не стой!
Ушел Игнат. А остальные расселись — нехотя, с опаской. Князь стоял молчал: иной раз помолчать, да по–хозяйски оглядеть, да бороду огладить, да подморгнуть кому…
А служки уже бегали, Игнат приказывал. И уже ломился стол, и сняли сторожей от Лживых Ворот, от конюшен, усадили их рядом. И пил Всеслав вино, как давно уже не пил, и возглашал тосты за сыновей своих, и за дружину, и за Полтеск.
Ох, как слаб ты, человек! И хорошо это! Хмель бьет в голову, думы отступают. И легче, особенно после такого дня, сознавать, что есть пред тобою тот, кто поведет и приведет. И это ваш князь. Как скажет он, так и будет. И так было всегда. Не взять его, Всеслава, а если даже и возьмут, не сдержат — уйдет! И в порубе он был — ушел, и был на Гзени бит, на цепи приведен — ушел, однако. Все он потерял, остался уже один, без отчины и без дружины, лежал, накрытый рубищем, и умирал без покаяния, но поднялся, в Полтеск пришел, и все себе вернул, и еще крепче стал, чем прежде! И сейчас: коль говорит, что перемелется, коль говорит, пусть тешится Любим и пусть стоит Митяй в распахнутых воротах, — так пусть и стоит.
А про завтра молчок, то будет завтра. Ушел князь почивать и приказал, чтоб не будили, пока Дервян знать о себе не даст. Да вот даст ли? Даст, коли князь приказал. А князь он или нет и правда ли, что он как волк, а то и просто волк, — так это…
Пейте, мужи, не думайте! Уж вам ли думать?! Вон сколько было вас, а ведь не устояли, ведь переюпокал Митяй — и чернь пришла, ударили в Зовун… И подушили б всех! И только он, Всеслав, ту чернь остановил! И завтра укротит! Скорей бы это завтра!
Всеслав лежал, не спал. Не спится — и не надо, через два дня глаза сомкнешь навеки, там и выспишься.
А Мономаховых послов все нет. А Святополк стоит в Берестье. Неклюд уже, поди, пришел к нему, сказал: «Великий князь! Волк вышел из норы, Случевск пожег, на Туров двинул, а далее грозит…» Это вам не солью торговать, не в рост давать. Князь–мытарь. Тьфу! А здесь, на этом самом ложе, он, Святополк, лежал. Тогда, возвратившись сюда, ты повелел, чтоб сняли все, сожгли, чтоб их духу не было, братьев. Мстислава Божий гнев сразил, а этого, младшего, Святополка… смерть не берет! И ты его не тронул, когда он, словно заяц, скакал к реке, велел — и не стреляли, потому что зайчатина — нечистое, пускай себе бежит. Да, видно, зря!
А самого тебя тоже — зря? А ведь могли в то время на Гзени…
Гзень! Тогда от Полтеска ушли, когда ты думал, что сразил Мстислава, спустились по Двине. Метался ты. И гнал гонцов, и сам в гонцах ходил. Литва, ятвяги, пруссы, ливы — никто не отозвался. Ты до вожан дошел. И приняли тебя вожане, ваддя, ватья–лайсен, то бишь болотники, и встретил тебя Keep–князь в городище, Оловянным именуемом. Не знал Keep креста и тем хвалился, и весь народ его креста не знал и поныне не знает, и боги у вожан не светлые, а черные, и души умерших влекут они не к небу — под землю. Но и Кеер–князь сказал:
— На Полтеск не пойду, и не зови, пойду на Мойско–озеро, на реку Мутную, на град Словенск…
А понимать надо: на Новгород, на Волхов, Ильмень. И ты пошел. Видно, Господь ума тебя лишил. И подступили вы к Новгороду — Keep с вожанами и ты с дружиной, полочанами, было той дружины всего–то двадцать шесть мечей, вожан — тьма, как и литвы под Керновом. Вышли новгородцы, а вел их Глеб, сын Святослава. В ту пору сидел там Глеб, Святополк же по смерти брата своего ушел на Полтеск. Лист уже слетел, октябрь наступил, сошлись на Гзени в пятницу, на день Иакова, брата Господня, в час пополудни. И была сеча зла, и крепко ты стоял, и полочане яро бились, и полегли все, как один! Keep побежал, он креста не знал, Господь его не поддержал, Господь за Глеба был, за Святославича. А ты рубился, князь, и выл, как волк, и полегли кругом, один ты остался. Стоял ты, меч тебя не брал, стрелы не разили, кровь, не твоя, рекой лилась, и оберег жег грудь.
Замерли они, не подходили, ждали. А ты меч опустил, потому что руки уже поднять не мог, ступить не мог, истомился. Подъехал Глеб, сошел с коня и подошел к тебе.
Был Глеб высок, весь в отца своего, жилист, плечист, да и лицом похож. Только гнева в Глебе не было! Посмотрел он на тебя, как на живых не смотрят, в плечо толкнул — ты и упал. Лежал ждал — сейчас Она придет!
Не пришла. Глеб повелел:
— Вяжите!
Повязали цепью. И потащили, словно пса, на Торг, созвали вече. И ты стоял, смотрел на них и слушал, как они глумятся. А Глеб молчал. Он братом тебе был, он через кровь не переступил: коль в сече не сразил, так и потом уже не мог. Дал накричаться людям до хрипоты и лишь потом, руку воздев, дождавшись тишины, сказал: