Жена авиатора

Бенджамин Мелани

Я поблагодарила Диану, дочь Гарри Гуггенхайма, которая теперь была худой нервной женщиной средних лет. Гарри умер несколько лет назад. Он всегда публично утверждал, что его друг не является антисемитом, а сам перестал отвечать на звонки Чарльза.

– Вы уверены, что хотите это сделать, миссис Линдберг? Вы ведь так давно не летали.

– Знаю. Но я должна это сделать.

– Вы все помните?

– Не знаю, но думаю, что разберусь.

– Как вы живете без него?

– Спасибо, хорошо.

– Отец всегда говорил, что потерял его много лет назад, – Диана покачала головой, – еще перед войной. Но потом

он всегда добавлял: «Черт возьми, я все еще скучаю по нему». Неужели он во все это верил? Неужели полковник Линдберг действительно верил в то, что говорил перед войной?

Я колебалась. С одной стороны, мне хотелось успокоить дочь нашего доброго и преданного друга, с другой – я не собиралась скрывать правду.

– Если вы его знали, – наконец проговорила я, – то вряд ли можете сомневаться, что он никогда не говорил того, что не думал.

– В том-то и дело, – Диана покачала головой, медленно, печально. Потом взглянула на меня с улыбкой сострадания, – но вы… мы никогда не верили, что вы…

– Я устала от того, что люди считают меня лучше, чем его. Я была такой же плохой. Более того, у меня не было своего мнения. Я брала его взгляды, хотя знала им цену. Я не лучше немцев. Тех, которые терпели и молчали все эти годы.

– О нет, миссис Линдберг, вы не такая, как они! Я никогда в это не поверю. Мой отец никогда не верил в это!

Эти слова дочери моего старого друга не помогли мне. Она хотела оправдать меня, а мне это было не нужно.

– Извините, Диана, мне действительно жаль, что мы причинили боль вашей семье.

– Это было так давно.

Она пожала плечами. В отличие от мужчин, женщины с годами становятся менее сентиментальными. В молодости мы много плачем; проливаем реки слез по поводу тех, кого любим. Все слезы я выплакала, когда похитили и убили моего первенца. Но я не проронила и слезинки после смерти мужа.

– Папа всегда говорил, что вы храбрая, – нагнувшись ко мне, Диана улыбнулась. Она была на голову выше меня, – он говорил, что полковник никогда не испытывал страха, потому что не задумывался о последствиях, в отличие от вас. Но вы все равно летали вместе с ним. В этом проявлялась ваша храбрость.

– Или идиотизм, – ответила я, с трудом поднимаясь в открытую кабину, испытывая невыносимую боль в суставах. Я подняла на лоб свои летные очки, понимая, как глупо выгляжу – седовласая бабушка со старыми летными очками на лбу. Я опустила их на глаза, пристегнула ремень безопасности, включила зажигание и открыла дроссельный клапан. Медленно я начала выруливать, сначала с удивлением глядя на пропеллеры, вертевшиеся перед глазами. Совсем забыла, что на старых самолетах пропеллеры были впереди, а не сбоку. Постепенно все возвращалось. Я потянула за рычаг, прибавляя скорость, задержала дыхание. И это случилось – я вспомнила все и больше не чувствовала страха. Да и с чего мне было бояться? Мне было почти семьдесят, и я начала придавать слишком много значения различным причинам смерти старых людей. Крушение самолета казалось вполне приличной альтернативой многим из них.

Но я не разобьюсь, по крайней мере не в этот безоблачный и безветренный денек. Я полностью контролирую свой самолет, наученная лучшим пилотом, который когда-либо существовал на свете, и я постепенно все сильнее нажимала на рычаг, посылая самолет вверх, вверх, вверх. Выше дома – Диана уже уменьшилась до размеров куклы. Она машет руками над головой, я поднимаюсь выше деревьев, попадаю в воздушную струю, и вот я уже парю над океаном. Мне закладывает уши, и я вспоминаю, что забыла захватить жевательную резинку.

Двигатели ревут так громко – я совсем забыла, какие они громкие! Даже в закрытой кабине они не стихают, по крайней мере для моих чувствительных старых ушей, и я удивляюсь, как мы могли вести нескончаемые разговоры в тот бесконечный день, когда наматывали круги, сжигая излишки топлива.

Я делаю вираж влево и поворачиваю на север. Я узнаю некоторые дома внизу, дюны, очертания береговой линии, хотя, конечно, многое изменилось со времени моего последнего полета. Домов стало больше, появились дороги, автострады, разделившие землю на правильные четырехугольники.

В какой-то момент мне хочется полететь вглубь, чтобы посмотреть, что еще изменилось, но потом я вспоминаю главную цель своего полета и направляю самолет к океану.

Волны неустанно продолжают равномерный и упорный штурм берега, и я пикирую ниже, стараясь еще раз вообразить, каково ему было лететь одному, видя внизу лишь холодную серую поверхность воды в продолжение почти всего полета до Парижа. Но после всех этих лет я все еще не могу поставить себя на его место и представить, что делаю то, что смог сделать он. Я все еще не могу перестать восхищаться отвагой того юноши, его поразительным бесстрашием. Я все еще не могу перестать удивляться, что этот юноша выбрал меня. И меня это радует, потому что мы должны гордиться, что нас выбирали, в нас нуждались. Нас любили.

Но не это является фундаментом, на котором строится жизнь, брак. Мне жаль, что прошло так много времени, прежде чем я поняла это, а также и то, что должна радоваться тому, что по крайней мере смогла запечатлеть все это на бумаге. Глядя поверх пропеллера направо, я вижу его, тот маяк на клочке земли, выдающемся в океан, и понимаю, что уже почти достигла цели. Я опускаю руку в карман.

Уже почти в самом конце он надиктовал свое желание, чтобы я была похоронена рядом с ним на Гавайях. Он никогда не спрашивал, хочу ли я этого, и я никогда не говорила ему, что не хочу. Я дала ему умереть с мыслью, что мы будем лежать рядом. Я дала ему умереть с уверенностью, что для меня это честь, что он выбрал меня и только меня.

Но я не буду лежать рядом с ним. Когда я умру, как сказала я своему сыну во время долгого перелета с Гавайев, после того как мы похоронили Чарльза под несколькими большими каменными плитами, едва обозначив его могилу, чтобы незнакомые люди не смогли найти ее, я решила, уж лучше пусть меня кремируют. И чтобы мой пепел был развеян на местами, которые были мне дороги – моим садом в Дарьене, над берегами, где стоял летний домик нашей семьи в штате Мэн и над заливом в двух милях от берега.

Примерно там, где я сейчас пролетаю. Я вглядываюсь в мутное от грязи боковое стекло и далеко внизу вижу маяк и спокойную голубую поверхность воды. Локтем изо всей силы нажимаю на стекло, оно отходит в сторону, и мне в лицо ударяет струя холодного воздуха. Я целую свое обручальное кольцо, потом бросаю его вниз, надеясь, что оно под тяжестью своего веса упадет в воды залива – места, где начался наш медовый месяц. Там, где был развеян прах нашего первенца.