Жена авиатора
Шрифт:
Это удовольствие повторилось несколько раз за ночь, и поэтому в то первое утро я проспала. Мы решили провести наш медовый месяц, катаясь на пароходе, когда весь мир будет пялиться в небо в поисках «счастливых и отважных небесных новобрачных». Пароход тихо покачивался, побуждая меня проснуться. Я сопротивлялась, цепляясь за сон. Мне снилась моя сестра Элизабет. Ей двенадцать, а мне десять лет, и она спрятала мою любимую куклу и не говорит мне, где она, смеясь над моими слезами.
Прежде чем я совсем проснулась, я разозлилась на нее, угрожая рассказать все маме; когда же снова погрузилась
Сначала эта путаница на следующий день после нашего неудачного приземления, когда газеты сообщили, что полковник Линдберг и мисс Элизабет Морроу чудом избежали гибели, когда их самолет при взлете потерял колесо.
– Не могу понять, – твердила Элизабет, позвонив мне домой на следующее утро; я слышала шелест газетных страниц у нее в руке, – с чего они взяли, меня ведь даже не было в Нью-Джерси?
– Там была я, – сказала я и объяснила, что произошло, – просто я твердила, что я мисс Морроу. Я не сказала им, как меня зовут.
– Ты? – повторяла она снова и снова, вызывая мой гнев и раздражение. – Ты? Полковник Линдберг пригласил тебя? Он полетел с тобой?
– Да, – повторяла я, испытывая непреодолимое желание сказать ей и все остальное, но понимая, что не должна это делать, пока Чарльз не поговорит с мамой и отцом.
А потом, когда я получила возможность сказать ей все до того, как папино министерство напечатало краткое сообщение, что полковник Линдберг женится на мисс Энн Морроу, дочери посла, газеты снова все переврали. Они продолжали сообщать, что невеста – Элизабет (а не я), которая «на сегодняшний день является самой прелестной девушкой в мире и которую галантный Линди решил сделать своим вторым пилотом в жизни».
Папино министерство напечатало еще более краткое заявление, опровергающее газетное вранье. И тогда наконец газеты удосужились вспомнить, что у посла Морроу имеется еще одна дочь.
Когда мы с Элизабет наконец встретились вскоре после объявления о моей помолвке с полковником, я бросилась к ней с извинениями.
– О, Элизабет, какая ужасная путаница в этих газетах! Мне очень жаль, что они сделали такую ошибку. Они заставили тебя выглядеть, как…
– Брошенная невеста? – Она легко рассмеялась, покачав головой, но я успела увидеть боль в ее голубых глазах.
– Нет, нет, конечно, нет, это просто…
– О, Энн, я не обращаю внимания на прессу! Честно, ни капельки! Просто… просто…
– Что, что?
Элизабет схватила меня за плечи, глядя мне в лицо полными слез глазами, и прошептала:
– Я так хочу, чтобы ты была счастлива! Ты должна мне верить!
Она бросилась в свою комнату и заперла дверь. С того самого мгновения между нами возникла какая-то неловкость; наши роли поменялись так внезапно, что ни одна из нас не знала, как себя вести. Элизабет всегда была единственной золотой девочкой. Я же довольствовалась тем, что находилась рядом.
За одну ночь я превратила Элизабет, красавицу, предмет всеобщих желаний, в старую деву. Брошенную старую деву к тому же. Хотя она никогда не обвиняла меня, я это чувствовала. У нее в голове имелись мысли, которые она хотела мне высказать, но не могла; это становилось очевидным каждый раз, когда она резко меняла предмет разговора или отводила глаза, если Чарльз находился в комнате.
Но все же она пришла на мою свадьбу, даже проверила, на месте ли бутоньерка у Чарльза, и ослепительно улыбалась в течение всей церемонии.
Так что не муж, а сестра занимала мои мысли, когда я окончательно проснулась в то первое утро своей замужней жизни. Чувствуя незащищенность, ранимость, я внезапно вспомнила, что под моим пахнущим плесенью, царапающимся шерстяным одеялом я совсем голая. Вспомнив, почему на мне ничего нет, я улыбнулась и потянулась к мужу, но обнаружила, что рядом со мной пусто.
– Чарльз! – Я осмотрела крошечную сырую каюту, примыкавшую к такой же крошечной сырой кухне в поисках какой-нибудь одежды; заметив незнакомый фланелевый халат, не думая, кому он принадлежит, я закуталась в него, надела теннисные туфли и по узкой лесенке поднялась на палубу.
Мой муж стоял, наклонившись над столом, дочерна загорелый и необыкновенно красивый в толстом белом рыбацком свитере и голубой морской фуражке, чувствуя себя в море так же непринужденно, как и в воздухе. Взглянув с восхищением на его руки, завязывающие узлы на толстом белом канате с уверенностью бывалого моряка, я покраснела; мое тело все еще хранило память об этих руках, ласкавших меня.
– Поздно встаешь, – сказал он, и его пронзительные голубые глаза скользнули по мне, вобрав всю меня; халат неплотно прилегал к телу, и я плотнее запахнула поношенную материю, но Чарльз все равно покраснел. Потом улыбнулся.
– Извини.
Я подошла к нему и на какое-то мгновение растерялась, не зная, что делать. Надо его поцеловать? Обнять? Сумеречная близость прошлой ночи, казалось, испарилась при свете дня, и он больше не был моим мужем, моим любовником, который вскрикивал в темноте, снова и снова; это опять был Чарльз Линдберг, Одинокий Орел.
Я все еще не привыкла к тому, что имею право находиться рядом с ним.
Но все же решилась нежно погладить его по руке, в ответ он так же нежно погладил меня по плечу, и мы оба облегченно вздохнули. Я подумала, что мы не всегда будем так неуверенны друг с другом, и захотела сказать ему об этом, но не могла найти нужных слов. Молчание, начинала понимать я, постепенно постигая негласный курс обучения, являлось ответом, наиболее удобным для моего мужа.
Мы оба повернулись, чтобы обозреть отрывавшийся вид. Мы находились примерно в четверти мили от берега. Шлюпка, в которой мы подъехали к прогулочному судну, была закреплена на корме. Небо сплошь затянули облака. Стоял конец мая, и воздух еще не был наполнен влажностью летних штормов. Ни одного дуновения ветерка.
– Что у тебя по расписанию? – Я повернулась к мужу с озорной улыбкой – ведь это был медовый месяц. Не могло быть никакого расписания, только поздние завтраки (для лежебок), ужины при свечах – и много ночей, похожих на вчерашнюю. Я даже захватила несколько своих стихотворений, которые хотела ему показать; я представляла, как он читает их вслух в сумерках при свете свечей.